— Но вы ведь говорили не так…

— Разве вы не видите, что сейчас, когда человек развращен до последней степени, такие институты только и могут удержать его от превращения в еще более злое создание?

— Значит, вы не против печатания книг? И изобретение печатного станка не было для всех нас карой, бичом?

— Конечно, это было карой, бичом, — энергично возражал Руссо. — Возьмите, например, наши карательные органы! Разве одно их существование не доказывает, что все мы — преступники и развращенные люди? Но разве они не являются в то же время единственным защитником от самой преступности и развращенности нашего населения?

Он оглядывал горящим взором сидевших за столом.

— Пусть люди смеются надо мной, но я буду продолжать печатать книги против их печатания. Ибо такова горькая сатира нашего века: то, что развратило нас, теперь стало нашим защитником и гарантом против дальнейшей, более сильной развращенности.

Все даже вздрогнули от его слов и неловко улыбнулись.

— Наш дорогой Жан-Жак Руссо! Насколько же вы восхитительны с вашими вечными парадоксами.

— Парадоксами? — взревел Руссо. — Где вы усмотрели парадоксы? Когда-то люди болели от того, что их лечило слишком много врачей и их пичкали множеством различных лекарств, теперь же их может спасти только еще большее количество врачей и медицинских препаратов! Наша ошибка заключалась в том, что мы когда-то воспользовались их услугами. А теперь уже поздно!

— Вы хотите сказать, что не нужно покидать нашу цивилизацию?

— Мы не посмеем этого сделать! — закричал в ответ Жан-Жак. — Мы доведены до такой степени развращенности, что отход от цивилизации приведет ко всеобщему нашему уничтожению.

Иногда он задумывался, как это его угораздило попасть в очередной переплет, занять такую несостоятельную позицию? Верил ли он на самом деле в то, что проповедовал?

Всю жизнь он стремился как можно больше знать — и вот печальный итог: он сам — наглядная иллюстрация того, как не нужно жить. Если он сейчас, как муха, попал в паутину собственной аргументации — в том вина Дидро. И Вольтера тоже. Эта вина всех, чей литературный успех вызывал у него черную зависть.

Да, жизнь — это ловушка. Ловушка, уготованная для нас нашими непомерными амбициями.

Как сподобился Руссо написать свои «Рассуждения об искусствах и науках», книгу, принесшую ему золотую медаль, в которой он отрекся от всего, за что прежде боролся?

Все началось с того, что однажды Дидро восторженно рассказал Руссо об операции, проведенной парижским хирургом. Девочка, рожденная с катарактами на обоих глазах, ничего не видевшая, подверглась новой, смелой операции по удалению помутневшей роговицы. Она прозрела! Что же она увидела? Каким предстал перед ее взором наш мир? Вот в чем заключался главный вопрос.

— Какая замечательная возможность узнать, каким образом человек получает свои представления о внешнем мире! — воскликнул Дидро. — Вольтер несколько лет назад предлагал провести такой эксперимент, чтобы проверить на практике теории Локка[81], в частности его утверждение о том, что человек приходит в этот мир без всяких врожденных о нем представлений и знаний и лишь постепенно накапливает факты и идеи с помощью своих органов чувств.

— Ты на самом деле хочешь узнать, — ответил Руссо, — откуда мы получаем знания о Боге? Если никто не говорил нам о Нем, то может ли большинство из нас жить и умереть, даже не подозревая ничего о Его существовании?

— Да, именно это я имею в виду, — сказал Дидро. — Тебе, конечно, известно, что слепые абсолютно не чувствительны к религиозным импульсам. Это и понятно. На самом деле, что означает невидимый Творец для людей, для которых все вокруг является таковым? Неслышный Бог значил бы для них гораздо больше. Или неосязаемый. Я на самом деле однажды слышал от слепого, что ему и не нужно никакое зрение. Что он будет с ним делать? Вот если бы у него были руки длиной примерно шесть метров, чтобы он мог понять, что происходит на другой стороне улицы или у него над головой!

Несмотря на горячее желание Дидро присутствовать при операции, ему не разрешили ни присутствовать там, ни наблюдать за выздоровлением пациентки, а это могло бы помочь ему либо доказать, либо опровергнуть тезис, утверждающий, что человек постепенно создает в себе образ Бога, накапливая различные представления о мире. Это, однако, не помешало ему написать книгу под названием «Письмо о слепоте, для пользы тех, кто видит».

Он благоразумно издал свой труд без указания имени на обложке.

Против него тут же восстал весь клир. Кто он такой, чтобы сомневаться в существовании Бога? Его авторство установили, узнав, что он настоятельно пытался присутствовать при операции слепой девочки. По тайному приказу Дидро бросили в темницу в Форт Венсене[82], где, правда, с ним хорошо обращались. Он был освобожден через несколько месяцев. Когда Дидро отбывал наказание, Руссо постоянно навещал его. Он добирался до Форта пешком, так как денег на карету не было.

Однажды поздней осенью, когда Руссо шел знакомой дорогой к другу, он вытащил из кармана свежий номер «Меркюр де Франс». Это было около двух часов пополудни. Развернув газету, наткнулся на одну заметку. Сердце его бешено забилось. Там сообщалось, что Дижонская академия приняла к рассмотрению с целью присуждения своей ежегодной премии его эссе, где он пытался ответить на поставленный ими вопрос: укрепляло ли развитие искусств и наук нравственность человека или развращало его?

Руссо почувствовал себя совершенно другим человеком. Нет, не Жан-Жаком Руссо, а той от рождения слепой пациенткой — теперь, через много лет, катаракты исчезли, и поток ясного, чистого света вдруг осветил его сознание, ослепил его. Перед ним открылось другое мироздание.

Сердце Руссо громко билось, он тяжело дышал. Жан-Жак не мог стоять на ногах. Зашатавшись, словно пьяный, он опустился на землю возле дерева на обочине. Казалось, разум покинул его, но в то же время он чувствовал, что еще никогда прежде не мыслил так ясно, так четко.

— Если бы я записал хотя бы крохотную частицу всех идей, возникших у меня в голове в этот прекрасный момент озарения, — воскликнет он позже, — то наверняка сумел бы изменить весь мир своими аргументами — такими блистательными и неопровержимыми!

Очнувшись, он увидел, что вся его манишка пропитана слезами, в руке он сжимает листок бумаги, на котором описал просопопею[83] Фабриция, ставшую, возможно, лучшей частью его будущего эссе. Руссо воображает, как Фабриций вернулся в Рим, когда город уже не был скопищем хижин с соломенными крышами, а стал имперским городом из мрамора и бронзы, когда он уже являлся хозяином, господином мира. Фабриций сурово осуждает римлян за упадок их нравственности, что произошло из-за непомерной роскоши и легкости, с которой были нажиты все эти богатства.

Это видение было таким новым для Руссо, оно настолько противоречило его обычному мышлению, мышлению Вольтера, мышлению всех его друзей-литераторов, что он даже не осмелился упомянуть об этом, когда наконец пришел в Форт Венсен, где Дидро уже пользовался полусвободным режимом. Но Руссо не удержался и рассказал другу о конкурсе.

— Думаю, что приму в нем участие, — сказал Руссо.

Дидро задумался: «Укрепляло ли развитие искусств и наук нравственность человека или развращало его?»

— Гм. Весьма интересно, — произнес Дидро. — Естественно, ты дашь положительный ответ?

Руссо пожал плечами.

— Естественно, — ответил он. — Какой же еще, по-твоему?

Сейчас он говорил как ученый-математик; как студент, изучающий химию; как человек, только недавно предсказавший, что люди очень скоро научатся летать; как изобретатель, пытающийся создать аппарат, чтобы человеку скользить, словно под парусами, среди облаков. Он говорил как человек, который лишь два года назад пытался убедить музыкантов принять новую форму музыкальной записи; как человек, который любил Вольтера и хотел писать пьесы точно так, как это делал великий мастер. Он говорил как человек, которым он был до этого — целеустремленным, прогрессивно настроенным, целиком преданным искусствам и наукам.