Бернанден де Сен-Пьер сообщил дурную весть Руссо.

— Вольтер умирает, — сказал он.

Подумав немного, Руссо ответил:

— Он будет жить.

Бернанден не разделял его мнения:

— В таком возрасте? После такого сильного кровотечения?

— Он будет жить. Он будет жить! — повторял Руссо. — Вот увидите.

Вольтер не мог умереть. Он должен жить. Когда же люди жили без Вольтера? Руссо не мог припомнить такого времени. Он даже не мог себе представить такое. Ведь он, Жан-Жак, был скитальцем в молодые годы, по существу никем, а Вольтер уже был Вольтером, которому люди восторженно рукоплескали, говоря о нем с большим уважением и волнением. И вот теперь, полвека спустя, когда он, Жан-Жак, по-прежнему никто, люди все еще аплодируют Вольтеру и по-прежнему говорят о нем. Как же Вольтера вдруг не будет? Нет, такое просто невозможно.

Самое удивительное заключалось в том, что он так и не умер. Он продолжал цепляться за жизнь, день за днем, день за днем, и вот однажды утром почувствовал в себе столько сил, что попросил принести ему письменные принадлежности, чтобы нацарапать записочку в лечебницу для неизлечимо больных аббату Голтье.

Наступал момент, чтобы обратиться к Церкви за разрешением на погребение. Нужно выяснить, где будет лежать его мертвое тело — либо в христианской могиле, либо в помойной яме.

Когда пришел аббат, Вольтер, закрывшись с ним в спальне, покаялся перед ним. Аббат с удовлетворением принял его покаяние и попросил поэта отречься от всех своих сочинений.

Но умирающий с лицом и телом цвета серого пергамента от недостатка в жилах крови не уступал. Своим беззубым ртом он выжевал свои аргументы:

— Теперь, после моего покаяния, не совершу ли я новых грехов, отрекаясь от всех своих сочинений, в которых, несомненно, немало хорошего? Поэтому, чтобы не отягощать свою совесть, я написал следующее заявление, которое намерен подписать.

Он протянул аббату бумажку, на которой было написано: «Нижеподписавшийся утверждает, что в своем восьмидесятичетырехлетнем возрасте, страдая к тому же от кровотечения, он не смог добраться до Церкви, но тем не менее заявляет о своем желании умереть в католической вере, в которой он рожден. Он также заявляет, что если он когда-нибудь, в одном из своих сочинений нанес оскорбления Богу или Церкви, то он просит прощения у обоих».

Аббат не был слишком доволен такой формулировкой, но так как Вольтер при всей своей слабости и нездоровье не желал уступать ни на йоту, он не стал настаивать на своем и начал готовить его к таинству Евхаристии. Старик снова запротестовал. Он даже вызвал свою няньку и брадобрея, чтобы они засвидетельствовали, что он этого сделать не может.

— Прошу вас, поймите, — шептал он, — я не в состоянии принимать никакой пищи. Мой желудок не выносит ни малейшей ее частицы. К тому же я постоянно харкаю кровью. Подумайте, какое святотатство я совершу, если запачкаю своей кровью тело нашего Господа!

Аббат попытался возразить, но, чувствуя, что Вольтер упрямо стоит на своем, отказался от своего намерения.

Месье де Терсак, приходской священник, прочитав заявление Вольтера, доставленное ему аббатом Голтье, решил, что философ не достоин христианского погребения. Он может получить право на это ценой самых искренних раскаяний, самого громкого отказа от всего того, за что выступал прежде. Твердым и окончательным отречением от всей своей ложной философии, своей лжи, своих сарказмов. Ценой смиренной мольбы, обращенной к Церкви и ко всему миру, мольбы о прощении.

И пусть не воображает, что сможет избежать этого, сможет вернуться в Ферней и обрести вечный покой в гробнице, которую возвел для самого себя в своем поместье. Ибо его церковь находиться в епархии епископа Аннеси, а месье де Терсак уже связался с ним, и тот пообещал ему, что Ферней будет закрыт для месье де Вольтера.

Вольтер размышлял над этим в последние, самые горькие минуты своей жизни. Очень часто. Очень. Сколько он провел таких ночей, полных страданий! Когда, казалось, он все время умирал, умирал час за часом. Он слышал крики монахов и священников:

— Подпиши! Подпиши!

А он их умоляет:

— Пожалейте меня. Разве не видите, что я умираю?

Но они не сдавались:

— Именно по этой причине. Потому что мы считаем себя хранителями вашего самого дорогого достояния — вашей души. Потому что мы вас жалеем и хотим открыть для вас небесные врата.

— Но как подписать документ, основанный на пяти предположениях, о которых ни один человек не мог вынести своего суждения, не считая себя для этого достаточно компетентным? Или вместе с Фомой Аквинским против Святого Бонавентуры[263]? С Никейским собором против Франкфуртского? Вы этого добиваетесь от меня?

— Да, да, этого! И поторапливайся! Нечего больше с нами спорить!

— А что вы скажете о клятвопреступлении? Разве позволительно лгать, когда я вот-вот должен предстать пред престолом Божиим?

В таких воображаемых беседах Вольтер все время спрашивал священников, почему хозяин пивной, в которой десятки, сотни людей гробили жизнь через пьянство и разврат, мог умереть, не отрекаясь от своих позорных дел, и только перед ним, писателем и поэтом, возникала проблема погребения. Почему тогда у дипломатов и военачальников, вовлекших свои страны в бесполезные войны, в которых погибли тысячи парней в расцвете лет, не возникало никаких подобных проблем, почему никто не требовал от них отказаться от своей философии алчности в национальных масштабах?

Вольтер давно предвидел такую страшную возможность (еще в «Трактате о терпимости»). После стольких лет отчаянной борьбы с суеверием его могли обманом заставить письменно отказаться от всех побед, одержанных за его долгую жизнь.

— Ах, я умираю! — Так он представлял эту сцену со священником. — Сейчас я испущу последнее дыхание, — шептал он, — но вместе с ним я вознесу молитву Богу, чтобы Он хотя бы тронул ваши сердца и добился от вас милосердия для всех. Как для верующих, так и для неверующих. Прощайте…

Потом он воображал, как рассердится священник, почувствовав, как ускользает от него с таким трудом доставшаяся награда. Но существовали еще и атеисты. Тоже фанатики на свой лад. Они решительно намерены добиться, чтобы Вольтер умер, отрицая существование Бога. И ему нужно проявлять бдительность как к тем, так и к другим. Однако большинство требовало, чтобы Вольтер подписал заявление о том, что умирает в католической вере, умоляя Бога и Церковь простить его за возводимую когда-то на них клевету. И он написал для всего мира свою собственную Библию из нескольких строк, его Евангелие для современного человека: «Я умираю, обожая Бога, любя своих друзей, ненавидя врагов и презирая суеверия».

Вот и вся его религия.

Он подписал и, поставив дату, передал записку Вагниеру, чтобы он ее сохранил для потомков. Ее и сегодня можно увидеть в Национальной библиотеке в Париже.

Нет. Он не уступит. Ни тем, ни другим. Не потому, что боится Бога. Какое дело Творцу до жалкой, беззубой, старой развалины по имени Вольтер, одной из тех, долго не живущих двуногих особей под названием «гомо сапиенс», который умирает на далекой планете в Солнечной системе, отказываясь при этом нацарапать на клочке бумаги свое имя?

Великому Творцу вселенной абсолютно на это наплевать. Какие-то микроскопические споры, глупые диспуты!

Но Вольтеру далеко не все равно.

До последнего своего дыхания он отказывался поставить свою подпись под этим смешением верований, причинившим Европе столько зла, залившим ее реками крови. До последнего своего дыхания.

Однако до последнего дыхания пока не дошло. Снова, как это бывало частенько в его жизни, он ухитрился отложить свою последнюю предсмертную агонию. Может, из-за его искусства религиозных препирательств все происходило так, как того требовала мода восемнадцатого столетия, с известной куртуазностью, но все равно это было яростное столкновение. Никто не хотел уступать ни с той, ни с другой стороны.