Оставалась одна мадам д'Эпинэ. Но даже она, могла ли она осмелиться на такое? Принимая во внимание все то, что ему было известно о ней? О ее скандальных отношениях с мужчинами, о той отвратительной болезни, которую она подцепила и потом передала месье де Франкею. И многое, многое другое. Он как-то пригрозил ей, что все расскажет, но только если она его к этому принудит.

Коли виновата она, как он отомстит за свою разрушенную жизнь? Он сокрушит и ее жизнь. Она не оставляла Руссо иного выхода. Да, ему придется рассказать всю историю своей жизни. Ему придется написать свою давно задуманную «Исповедь». Ведь сколько раз его издатель Рей этого требовал от него! Теперь необходимо написать эту книгу, и как можно скорее, до того, как он умрет от горя. До того, как сойдет с ума!

Кто же мог оказаться настолько жестоким, чтобы так с ним обойтись? Погубить все то, что ему удалось построить такой дорогой ценой. Он прошел через такую боль, он вложил столько сил, столько труда! Кто мог совершить такой низкий, такой подлый поступок? Он ничего ни от кого не утаивал. В своем «Эмиле» он честно признавался: «Тот, кто не в состоянии исполнить свои обязанности отца, не имеет права таковым быть. Ни под предлогом своей нищеты, ни под тяжестью своих обязанностей он не может улизнуть от своего долга, призывающего его кормить и воспитывать своих детей».

Разве этого мало, чтобы продемонстрировать, насколько он изменился и раскаялся во всех своих грехах?

«Верь мне, дорогой читатель, — писал Руссо, — когда я говорю, что способный на жалость, но пренебрегающий такими святыми обязанностями человек, несомненно, будет часто и горько оплакивать этот свой грех, но, никогда не сможет найти утешения».

Что может быть яснее?

Это очень близко к саморазоблачению.

Что еще сказать? Как еще извиниться перед всем миром?

Нищета? Но во Франции миллионы бедняков, которые живут хуже, чем когда-то жил он, и все же они воспитали своих детей. Даже нищие, парижские попрошайки, все двадцать тысяч человек, вели себя куда лучше, чем он. Он много раз видел женщин в лохмотьях, которые прижимали к груди своих драгоценных младенцев, — они готовы драться, как разъяренные хищники, за эти крошечные существа.

Разве сможет он объяснить, почему даже после успеха его оперы «Деревенский колдун», когда у него появилось немало денег (и король предлагал ему свою пенсию), он отказал Терезе в праве оставить ребенка?

Этот проклятый памфлет! Нужно его как следует изучить. Кто же мог написать его? Скорее всего, священник. Это очевидно. Женевец. Это тоже ясно, принимая во внимание этот чудовищный французский язык. Но какой именно священник? Не Рустан. Он все еще не покидал Жан-Жака. Не Монмулен, хотя он и отошел. Не Мульту. Нет, этот его сильно почитает. Может, Саррасен? Скорее всего, это Верн.

Да, Верн! Это точно его стиль! Руссо узнал его по письмам. И по книге, которую тот недавно написал. Да вот она, его книга! Никаких сомнений. Вот он — автор памфлета. Его бывший добрый друг Жакоб Верн!

Теперь, зная, кто автор, Жан-Жак снова перечитал памфлет, особенно внимательно страшные завершающие строки, и вдруг он подумал, что не так трудно опровергнуть этого Верна. Особенно те места, где этот человек заходил слишком далеко. В памфлете Руссо заметил пять ошибок. И если как следует, энергично его опровергнуть, то читатель может решить, что весь памфлет просто напичкан ложью!

Руссо быстро написал ответ на выпад незнакомца и сразу же отправил его своему издателю Дюшену в Париж. Тот сразу же согласился его напечатать, так как с припиской Жан-Жака он становился работой Руссо, а не

Верна или кого-то еще, а это сулило сразу большую прибыль.

Что касается замечаний Руссо, то они отличались лаконичностью. Несмотря на это, Руссо удалось продемонстрировать свое презрение к автору и его сочинению. Этот памфлет заслуживал серьезного развернутого комментария.

Руссо начал свой ответ с выражения презрения Жакобу Верну за его малодушную попытку скрыть свое имя. «Вряд ли все это состряпано в Женеве, в городе, где у меня столько врагов, что читатель не может даже надеяться услышать истину о Жан-Жаке Руссо». Хитроумным способом Руссо избегал скользкого вопроса о том, есть ли в памфлете хоть какая-то правда. Он сосредоточил всеобщее внимание на довольно расплывчатом вопросе: может ли читатель узнать истину о Руссо из Женевы? И сразу же быстро перешел к следующему: болен ли Руссо сифилисом? Хотя такое обвинение и не было абсолютно беспочвенным, Жан-Жак все отрицал, причем с такой поразительной убежденностью, с таким благородным негодованием, что даже заявил о намерении составить длинный список свидетелей, организовать по этому поводу публичные слушания и так далее.

«Никогда еще, — писал он, — ни одна из позорных болезней, упоминаемых автором, не марала моего тела. А что касается моих нынешних недомоганий, я родился вместе с ними, и очень многие люди это могут подтвердить. Природу моих физических страданий могут удостоверить следующие врачи, которые в разное время меня осматривали: Мален, Моран, Ком, Даран, Тьери. Умоляю их высказаться и заклеймить меня, если они обнаружат на моем теле хоть какие-то свидетельства прежней распутной жизни».

Уже с гордым видом и высоко поднятой головой он приступил к третьей неточности, допущенной автором памфлета. «Что до респектабельной женщины примерного поведения, которая нянчит меня во время приступов моих болезней и утешает в горе, то она несчастна только потому, что вынуждена разделять невзгоды несчастного человека.

Я не вогнал ее мать в могилу — она живет и здравствует, несмотря на преклонный возраст».

«Никогда, — писал Руссо, — никогда я не оставлял и не заставлял оставлять ни одного из своих детей у дверей лечебницы или в каком другом месте!»

Это, конечно, был смелый шаг с его стороны! А последние слова — «или в каком другом месте» просто замечательны! Ведь ни о каком другом месте автор не упоминал — с помощью такого приема Руссо отделывается от всех обвинений. Отделывается навсегда!

Он принялся за следующую фатальную ошибку своего противника — отсутствие у него милосердия. «Больше мне сказать нечего, кроме того, что я готов понести вину за все преступления, в которых меня обвиняют в этом памфлете (кроме убийства), и продемонстрировать полное отсутствие милосердия, позволяющее этому человеку писать такое!»

Ну вот, теперь он все высказал «этому человеку»! Теперь можно и расслабиться. Снова свободно задышать. Встать в прежнюю позу. Но не так все просто. Все же он получил весьма ощутимый удар. За долгие годы в душе его накопилось много наболевшего, невысказанного. Целые семь томов его «Исповеди». По сути дела, вот где был настоящий ответ на памфлет Вольтера. Руссо всю жизнь нес в душе тяжелую ношу, всю жизнь по-настоящему страдал. Ему, конечно, было что скрывать, было чего стыдиться, о чем жалеть.

Однажды Руссо, уже будучи седым, пожилым человеком, прогуливался по одной из парижских улиц. Он вдруг почувствовал, как кто-то схватил его за ногу. Наклонившись, он увидел маленького карапуза, который обнимал его ногу. Острая боль пронзила все его существо. Он вернулся домой весь в слезах и тут же написал о любви к этому малышу, который мог быть его сыном, если бы только… если бы только…

Но теперь он чувствовал себя лучше. Хотя вопрос о том, кто же предал его, кто точно так же может нанести удар, не давал ему покоя. Его угнетало и то, что друзья — Гримм, Дидро, мадам д'Эпинэ — могли запрезирать его за трусость, за то, что он отказывается от правды. Ведь они-то многое знали, и раз уж правда вышла наружу, не стоит отрекаться. Но сейчас, хотя бы на несколько минут, он имел право почувствовать облегчение. Да, он лгал, но только для того, чтобы защититься, выиграть время. Время для написания «Исповеди». Он вновь должен вести свою битву с теми, кто не только его не понимал, но и не желал понять. С теми, кто ожесточил против него свои сердца. Даже мадам д'Эпинэ, Гримм, Дидро еще больше утвердятся во мнении, что он настоящее чудовище.