Тереза, как всегда, хлопотала возле него, старалась сделать его жизнь более сносной. Руссо плакал, понимая, что она единственный верный друг и он всем ей обязан. Растрогавшись, Руссо вызвал нотариуса и при нем составил свое завещание. Он оставлял после своей смерти все свое имущество этой замечательной, преданной женщине. Немного оправившись от болезни, Жан-Жак сел за свое «Письмо д’Аламберу о театре». Он работал над ним три недели. Руссо адресовал это письмо не Вольтеру. Он тоже научился играть в обходные игры. Вольтер сумел спрятаться за спину д’Аламбера, ну и Руссо тоже не дурак.
«Если Женева станет настаивать на собственном театре, пусть он там будет, но только при условии, что месье де Вольтер согласится заполнить его своим гением и будет жить так же долго, как и его пьесы, то есть вечно!»
Ну чем не завуалированная атака?
Для такого развращенного народа, как парижане, которые постоянно занимаются интригами, азартными играми, пьянками и развратом, театр, конечно, меньшее из зол. Но для таких чистых и непорочных людей, как женевцы, театр может быть рассадником распутства. Только представьте себе Женеву с актерами и актрисами, живущими своей привычной жизнью, с их постоянными заботами о костюмах, развлечениях, званых обедах, любовных интрижках.
В конце концов, что такое актер? Это — человек, не имеющий своего лица. Что вы хотите, к примеру, от женщины, которая с одинаковой легкостью и охотой играет проститутку и девственницу, Мессалину[210] и Жанну д'Арк? Разве она в состоянии оставить свою безнравственность там, на сцене? Разврат — ее второе дыхание. Если она готова продать себя в любой роли на сцене, то что ее удержит от этого в реальной жизни?
Неудивительно, что почти во всех странах, где свободно существовал театр, профессия актрисы считалась постыдной. И Церковь до сегодняшнего дня считает справедливым отказывать ей в захоронении на освященной земле.
Восхваления Руссо в адрес Вольтера и его пьес, конечно, не ввели его в заблуждение ни на минуту. Вся критика в письме была, несомненно, направлена против него, величайшего драматурга. И весь этот яд, вполне естественно, стек с пера Жан-Жака Руссо, этого человека, который только недавно пытался соблазнить любовницу де Сен-Ламбера.
— Ты, вонючая собака Диогена! — взвизгнул Вольтер. — Ты, никудышный драматург, ты, мелкий либреттист! Ты потратил всю свою жизнь на то, чтобы добиться постановки своих презренных жалких пьес, и когда их освистали, ты вырядился в одежды моралиста и осудил искусство, которое отвергло тебя! Вот в чем правда! Признайся же, лицемер! Или же мне достать из архива твое первое письмо? Это послание униженного человека, в котором ты выражал мне благодарность за то, что я позволил тебе написать музыку к одной из моих пьес! Причем одной из худших, — просто у меня не было времени изорвать ее в клочки! И все же как ты был счастлив, когда я бросил тебе эту кость под стол. Первую кость в твоей жалкой жизни!
Ха! Вы только посмотрите на этого отвратительного швейцарского беглеца, который столько лет пользовался гостеприимством Франции. Посмотрите на этого типа, который одобряет варварство некоторых наших священников, отказывающих нашим французским актерам и актрисам в погребении по христианскому обряду!
Может, он не удосужился прочитать литературу принявшей его страны? Или сердце этого дикаря настолько лишено простой человеческой жалости, что он не пролил ни единой слезинки, читая, как величайший драматург Франции[211] подвергался унижениям со стороны тех же священников? Неужели он не знает, что, когда тот умирал, ни один священнослужитель не осмелился подойти к его смертному одру, чтобы сказать последние слова утешения? Кто же может сдержать слезы, представляя себе, как жена Мольера бегала от одной церкви к другой, умоляя священнослужителей выдать ей разрешение на его погребение? Разве он не знает, как она прибежала в Версаль и бросилась на колени перед Людовиком XIV, который совсем недавно держал их ребенка над купелью? Она закричала, обращаясь к нему: «Сир! Если мой муж — преступник, то почему он находился у вас на службе? Его преступление в том, что он был актером. И вы не только одобряли это, вы приказывали его совершать!»
Но что мог сделать монарх, окруженный священнослужителями? Он выпроводил ее из дворца, распорядившись уладить это дело без особого шума и как можно скорее. В результате Мольера похоронили ночью. Словно смерть — это позор. Похоронили без кладбищенских дрог, без звона колоколов, без отпевания. И только в последнюю минуту разрешили шестерым мальчикам нести свечи, чтобы освещать его последний путь. За гробом шла толпа нищих в отвратительном тряпье, — они каким-то образом узнали, что в своем завещании Мольер велел раздать значительную сумму денег бедным.
Но какое все это имело значение для Руссо? Человека, который терпеть не мог смеха. Который ненавидел фривольность. Особенно смех Мольера. Над чем же смеется этот Мольер? — недоумевал Руссо. Уж не над этой ли сценой, когда строгого отца обманывают жадные до удовольствий дети? Или над тем, как муж, заботящийся о порядочности своей жены, в итоге оказывается рогоносцем? Короче, он постоянно высмеивает добродетель!
Добродетель? Неужели этот Жан-Жак, так боявшийся заражения венерическими болезнями мальчишка из Турина, мог знать истинное значение этого слова? Как будто этот беглый подмастерье, этот лакей мог на самом деле что-то знать о жизни и нравственности актрис!
Он понимал одно — Вольтер любил многих из них. И поэтому любая гадость, сказанная в их адрес, глубоко ранила Вольтера. Одну из своих лучших поэм великий француз посвятил Адриенне Лекуврёр, самой прекрасной и самой талантливой из всех. Эта женщина была такой своеобразной, такой элегантной! Фрейлины королевского двора бегали в театр, стараясь уловить нежные модуляции ее голоса, которые потом напрасно пытались воспроизвести. Они брали на спектакли портных, чтобы те изучали наряды, в которых она так величаво выглядела.
Была ли она добродетельной? Конечно, была. Но только не в том весьма ограниченном смысле, который придавал этому слову Жан-Жак. По его мнению, женщина могла быть глупой, злой, уродливой, но оставалась добродетельной, если запихивала обе ноги в один чулок и противилась позывам плоти.
К ее смертному одру пришли священники. (Она была еще такой молодой! Ей не было сорока.) Они побуждали умиравшую отказаться от своей профессии, в противном случае ей могли отказать в последних церковных обрядах и в погребении на кладбище. Адриенна всем продемонстрировала, что такое добродетель на самом деле. Страдая от жутких болей из-за воспаления кишок, изнемогая от предсмертной лихорадки, женщина нашла в себе мужество заявить: «Я никогда не унижу ложью свою жизнь. Я никогда не обесчещу профессии, которой всегда гордилась. Я оставила беднякам своего прихода две тысячи франков. Можете бросить мое тело в канаву, если вы не в состоянии найти несколько пядей земли, чтобы покрыть меня ею».
Вольтер пережил сильнейшую травму, наблюдая за тем, как она умирала. Ради этой замечательной женщины он сыграл роль жены Мольера. Вольтер бегал от одного священника к другому, умоляя разрешить похоронить ее как всех достойных людей. Но они не разрешали похоронить даже там, где покоились самоубийцы. И все из-за того, что она была актрисой.
Во Франции ни один священник не стал бы жениться на такой женщине. Ни в одном суде не принимались к рассмотрению их жалобы. А если вдруг в каком-нибудь бедном приходе, где священник очень нуждался в деньгах, он брал в жены такую женщину, ее называли «мадам». А дети ее считались незаконнорожденными.
Вольтеру наконец удалось добиться от городского магистрата разрешения похоронить Адриенну Лекуврёр на пустыре возле Сены. Ночью для этой цели он нанял фиакр и собственными глазами видел, как ее тело опустили в вырытую яму без гроба. Он и еще несколько ее поклонников и поклонниц проявили беспримерное мужество, когда молча, обнажив головы, шли за экипажем по темным улицам до самой реки. Скорбную процессию сопровождало двое полицейских. Как будто ее везли в тюрьму.
