Это всегда больно било по его самолюбию, и Руссо, разъяренный, убегал прочь, возвращался на свой чердак, там ему приходилось коротать вечер без ужина.
Удавалось ли Руссо видеть хотя бы издалека, мельком великого Вольтера? Несомненно, в сутолоке театрального фойе кто-нибудь восхищенно нашептывал ему на ухо: «Вон Вольтер. Видите? Ну вон тот, с острым лицом и длинным, крючковатым носом, с ногами, похожими на черенок курительной трубки».
Но на самом деле никто и не собирался указывать на Вольтера. Это было лишним. Кто же его не знает в лицо? Кто же его не заметит? Правда, он всегда появлялся в сопровождении друзей, был окружен поклонниками и просителями. Стоило лишь однажды увидеть Вольтера — и его невозможно было забыть или спутать с кем-то. Худющий, словно щепочка. У него был страшно искривлен позвоночник — возле правого плеча выделялся небольшой горбик, а левое, наоборот, чуть проваливалось. Это лишний раз подтверждало, что великий мыслитель всю свою жизнь просидел склонившись над книгами. Когда он шел — напоминал цаплю или какую-то другую водяную птицу. Из-за чрезмерной худобы и горбика Вольтер казался человеком среднего роста. Его похожий на клюв нос увеличивался по мере уменьшения количества зубов. Рот по той же причине все сильнее проваливался, на узком лице постоянно присутствовало какое-то ненасытное выражение: казалось, ничем на свете нельзя было насытить его всепоглощающего прожорливого любопытства. Но, повторим, больше всего поражала его худоба. Вольтер уже давно вывел жестокий закон своего существования: «Ma besogna in verita morir da fame per vevire» — «По сути дела, мне приходится умирать с голоду, чтобы продолжать жить». Эту фразу однажды он написал по-итальянски, на языке, который обожал и знал в совершенстве, хотя никогда не был в Италии, этой чудесной стране. Только так ему удавалось бороться с мучительными коликами, когда кишки его переплетались, словно змеи на голове Медузы[20].
Умирать с голоду, постоянно умирать с голоду — такую цену требовала от него жизнь за право на существование. И он с радостью шел на такой обмен. Его раздражало, что все на него глазеют. Однажды в Германии, выходя из экипажа перед гостиницей, он увидел толпу зевак, которые не спускали с него глаз. Сбросив с себя камзол, он закричал: «Отлично! Вам не терпится увидать ходячий скелет. Так вот он перед вами!»
Все в этом человеке, даже состояние здоровья, постоянно вызывало глубокий интерес. Кстати, Вольтер сам поддерживал его своими письмами к друзьям.
— Я родился мертвым, — любил повторять он. Вольтер рассказывал, что повитуха сочла его мертворожденным и отодвинула в сторону, как нечто ненужное.
Знаменитая фраза Вольтера: «Я прерываю свою предсмертную агонию» — у всех всегда вызывала улыбку. Она была ужасно забавной, так как ему на самом деле приходилось, с трудом преодолевая себя, подниматься со своего «смертного ложа», чтобы написать еще одно, последнее, письмо, еще одну, последнюю, поэму, пьесу, книгу…
Его многочисленные враги любили позлословить:
— Кто же наконец похоронит этого человека, ведь он давным-давно умер!
Но друзья любили его еще больше за постоянную готовность умереть в любой момент. В конце концов, разве это не судьба, выпавшая человеку?
— Если я долго прожил, — объяснял Вольтер, — то только потому, что родился инвалидом.
И миллионы людей, понимающие, как трудна и хрупка человеческая жизнь, благодарили его за умение посмеяться над общей трагедией и с радостью рукоплескали ему, когда он отзывался о себе как о человеке, который «одной ногой стоит в могиле, а второй брыкается».
Какая буря эмоций охватывала Жан-Жака при виде этого великого человека, как сладко волновалось его сердце! Какой соблазн — броситься перед ним на колени! Но это же глупость! Какая нужда Вольтеру поднимать его на ноги, чтобы представить своим друзьям? Кто он такой? Что он до сих пор сделал, чтобы заслужить хотя бы минутку его внимания?
Прежде нужно показать, на что он способен, и только тогда его коленопреклонение перед Вольтером приобретет смысл. К тому же не так просто упасть на колени перед человеком, который постоянно окружен толпой поклонников и искателей его благосклонности. Среди них — этот надоедливый, вызывающий раздражение Никола Тьерио, друг детства Вольтера. Его прозвали «громогласной трубой» — судя по всему, его единственным занятием в этой жизни было прославление великого мыслителя.
Много лет назад он был простым стряпчим в той юридической конторе, в которой работал, а скорее бездельничал Вольтер. Отец упрямо отказывал молодому Вольтеру в желании посвятить свою жизнь писательской карьере. Упрямый молодой человек имел такое влияние на своего приятеля Тьерио, что они оба расстались с юриспруденцией: один это сделал из-за желания писать, второй — чтобы прославлять что есть мочи сочинителя.
Тьерио был буквально привязан к Вольтеру, исполнял любые его поручения, работал его курьером. Когда Вольтер покидал Париж, его замещал Тьерио. Он ревниво следил за тем, чтобы во время отсутствия хозяина о нем не забывали в столице. Тьерио целыми днями шатался по парижским кварталам и то и дело в разных компаниях повторял последнюю изысканную остроту Вольтера. Он вынимал из кармана последнее письмо Вольтера, зачитывал что-нибудь вслух, сообщал о его литературных планах. Такая тактика открывала перед Тьерио все двери Парижа: он сидел за самыми обильными столами самых знатных домов, на светских раутах встречался с сильными мира сего. И если даже оперативная «Меркюр де Франс» публиковала свеженькое письмо Вольтера, сливки столичного общества уже знали его содержание от Тьерио. Он зачитывал эти письма размеренным гнусавым голосом, за что и получил кличку Нищенствующий Монах.
Таким был Тьерио, «альтер эго» Вольтера. Он частенько занимал деньги у великого француза, забывая вернуть долг. Он прикарманивал его гонорары, что вызывало со стороны Вольтера лишь недоумение. Он даже ухитрялся красть рукописи Вольтера и продавать их богачам, с нетерпением ждавшим появления его новых произведений. А Вольтер ничего не предпринимал против литературного вора. Тьерио жил интересами Вольтера, дышал его воздухом. Однако, когда у него возникали трения с властями, что бывало довольно часто, он напрочь забывал о своем покровителе. Он был способен и на предательство. Но Вольтер всегда прощал его.
Вокруг Вольтера крутилось немало скользких типов, к примеру Муссино, управляющий его делами с 1727 по 1741 год. В любую минуту он мог принудить Вольтера поставить подпись под каким-нибудь «важным» документом, вырвать у него согласие приобрести права на проценты от поставок алжирского хлеба или на выдачу кому-то денег.
Не лучше был и протеже Вольтера — Линан, Бекуляр д'Арно или Жан Франсуа Мармонтель (он все еще щеголял в фиолетовой сутане аббата, хотя и не носил парика). А атласные наряды и кружева, которые он вскоре надел по примеру Вольтера, заставили его навсегда распрощаться с карьерой священника.
Вольтера, само собой, окружали актрисы, стремившиеся получить роль в его новой пьесе. И даже привратники, старавшиеся всучить ему приглашение в ту или иную театральную ложу, на званый обед после спектакля.
Как жадно взирал Жан-Жак на эту обожаемую всеми фигуру! Вольтер излучал безукоризненную элегантность и изысканность — от завитков его прекрасного парика (самого дорогого по тем временам, сделанного из естественных серых конских волос) до его обтянутых ярко-красными чулками ног. Он был человеком редкого самообладания. Его добродушная улыбка, готовая в любой момент сорваться с губ тончайшая острота, его фонтанирующий талант и широкая эрудиция вызывали у многих зависть, граничившую с отчаянием.
Однажды его спросили, не чувствует ли он себя робким в присутствии сильных мира сего. Вольтер ответил: «Пока нет. Но у меня одна-единственная душа, и я непременно почувствую себя смущенным и косноязычным в присутствии человека, у которого таковых две».
