А князцы Ноян и Кошкай над Номчей даже посмеялись. Прежде они себе этого не позволили бы.

— Ах, вот вы как заговорили! Смеетесь!.. — взорвался Номча. — Смеялся заяц, да волку в пасть угодил. Как заговорят огненные казацкие палки, по-другому смеяться будете…

Сказал так и послал в Томский город… собственную жену. Самую умную и самую любимую из своих жен не пожалел Номча для такого посольства.

Жену Номча в Томский город не с пустом послал — соболей она в счет будущего ясака повезла: чем еще, как не ясаком, можно доказать урусам свою готовность к шертованию? И велел хитрый князец томским головам передать, что остальных ясачных соболей привезет сам. Если, конечно, томское начальство примет его жену княжеского чина достойно.

Перед отъездом любимица Номчи вдруг загорюнилась:

— Послушай, господин! Там, куда ты меня отправляешь, ждут ли нас? Нынешних томских нойонов не хвалят. Томские нойоны и своих людей теперь не щадят, не то что кыргыэов. Кто нас ждет в Томском?

— Ждут, ждут, — на минуту задумавшись, нетерпеливо-поспешно затараторил Номча. — Не нас, так соболей наших ждут. Кто когда от соболей отказывался?

— Воля твоя, — потупилась жонка. — Только ведь ты воевал их людей, скот угонял, жег аилы…

— За набеги те, прошлые, они и моих жизней взяли. Чего о них вспоминать! — отмахнулся от неприятного разговора князь.

Он знал, что прежде князцы Исек и Татуш в Томский город ездили и даже шертовали русским. Возвращались успокоенные подарками и обласканные. Но то было прежде. А нынче дурная слава ходит о томских головах Ржевском и Бартеневе. Надежные люди Номче доносили, что в обычае Ржевского и Бартенева пытки да издевательства. Многие над ясачными насильства исходят от этих новых нойонов. Смекнул Номча, что для сношений с русскими выбрал не самое лучшее время, но у него не было иного выхода.

Ласкою, а не жесточью призывать людей иных, новых землиц под государеву высокую руку, избегать лишних смут да кроволитья — этот извечный государев наказ напрочь забыли Матвей Ржевский и Семен Бартенев. Недолгое их правление томским краем было отмечено грабежом ясачных, взяточничеством и пьяным разгулом. Вот к этим-то головам и отправил кыргызский князец Номча свою жену.

И алтысарцы, и алтырцы, и байгулы, и ачинцы, и тынцы, и тубинцы, и иные люди кыргызского языка — вся Степь — с настороженным и выжидательным любопытством следили за исходом Номчина посольства. А события развертывались так.

В один из невидных зимних дней на подходе к Томскому замаячили верхоконные фигуры. По упружистой, неумаянной их посадке и одеждам нетрудно было распознать в наездниках степняков.

— Кыргызцы! Кыргызцы идут! — забеспокоились дозорные в сторожевых шалашах и на вышках. — И как мы их проглядели? Угораздило же подпустить живорезов к самому тыну!

Зазвонил, заухал торопливо и тревожно всполошный колокол. Хватая пищали, выскакивали из изб казаки, мчались к стрельницам и бойницам. Однако кыргызы, похоже, и не помышляли нападать. Не доходя саженей двести, они спешились и повели коней в поводу. Казаки недоуменно переглянулись:

— Никак, они с посольством к нам… Вскоре уже можно было разглядеть их лица и одежду, и тут все узрели в числе приехавших жонку, невысокую, миловидную смуглянку, далеко не старых еще лет, одетую в соболью добрую шубу. На лице ее, видно от усталости, застыло капризное выражение. Это и была жена Номчи.

Весть о приезде кыргызов застала томских голов за любезным их сердцу препровождением времени. В съезжей избе густо перемешались запахи пота, кислых овчин и самогонки-бормотухи, тот неистребимый и стойкий дух пьянства и запустения, которым стены съезжей успели пропитаться за время пребывания в них Матвея Ржевского и Семена Бартенева. Всполошный колокол лишь на минуту отвлек их от пития. Не донеся чарок до губ, они недоуменно и тупо воззрились друг на друга, как бы вопрошая, послышался им этот тягучий, стонущий звон, или он есть на самом деле, как и опасность, которую он возвещает?

— Надо полюбопытствовать, какая холера там стряслась, — поставил невыпитую чарку на стол Бартенев.

— Ты, Кирилка, выбеги-ка, спроси, чего они там?.. — толкнул Ржевский в бок подьячего Кирилку Федотова, спавшего тут же, за столом, возле недопитой чарки. — Звонят чегой-то. А чего — не понять.

Он хотел еще что-то сказать, поискал подходящее слово, но не нашел его, а только икнул и снова поднес чарку к губам.

В этот миг в дверях показалась всклокоченная голова толмача Есыря Дружины.

— Кыргызцы прибыли! Номчина князца послы. И жонка Номчи с ними. В соболях вся как есть, — подмигнул он головам.

— Кыргызцы, говоришь? — оживился Бартенев. — Это какие такие кыргызцы? Не алтысарских ли землиц юртовщики? Не те ли, что чулымских ясашных татар теснят? Вот уж истинно верно сказано, на ловца и зверь бежит. Мы с Матвеем к ним в отчину с расправой сбирались, а они сами к нам препожаловали. Ну что ж, добре, коли так. Милости просим, дорогие гостечки!

Головы загоготали с лениво-сытою пьяной веселостью.

— А подать к нам сюды послов Номчиных! — заорал, оборвав смех, Семен Бартенев. — Бабу князца сюды ташшите! Поглядим, каких таких соболей она, немаканая, на себя нацепляла, когда мы, томские головы, собольих шуб не имеем.

Толмач исчез, а через некоторое время в сенях послышалось шарканье многих ног, возня, какие-то возгласы и в съезжую втолкнули вначале одного за другим четырех кыргызов, а затем затащили туда перепугано-разгневанную молодую кыргызку. На смуглых щеках ее горели пятна обиды, темные живые глаза были полны изумления и ужаса. Случилось то, чего она так боялась: похоже, что вместо дружеского союза томские нойоны уготовили ей роль заложницы. Эх, Номча, Номча! Видно, мудрость и ум стали под старость тебе изменять. На погибель послал ты любимую жену…

Она со страхом и неприязнью, исподлобья рассматривала развалившихся за столом хмельных бородачей, толпу казаков, только что тащивших ее в съезжую, а теперь бесцеремонно и нахально ощупывающих ее глазами. И у этих людей ее муж ищет помощи и защиты? Можно ли найти правду и покровительство у чужаков, да еще пьяных?

— Во девка зверковатая! — тычет в нее пальцем Матвей Ржевский.

— Дикая! Глядит исподлоба, — соглашается Семен Бартенев.

— Шубу-то с ее снять придется. В избе у нас эвон какая жарынь. Вся взопрела дорогая гостья, — подмигивает Матвей Семену.

— Снимем, отчего не снять, — с готовностью соглашается тот.

В предвкушении потехи толпа взрывается хохотом, от которого кыргызы втягивают головы в плечи и затравленно озираются по сторонам. Чьи-то руки, торопливо-радостные, глумливые, срывают с плеч кыргызки шубу. Жонка бьет наотмашь, царапает чужие, бородатые, смеющиеся лица, плачет, кого-то кусает за руку, но это ей мало помогает. Через несколько мгновений она стоит вся измятая и оборванная, без шубы, с глазами полными ненависти и слез. Ее роскошная соболья шуба, подарок Номчи, лежит на лавке перед Ржевским и Бартеневым.

О, вероломство власть имущих! Сторицею заплатят нечестивцы и за бесчестие ее, и за Номчин подарок — шубу, плод изощренного мастерства улусных мастеров, гордость соболевщиков-шорцев, поймавших сих бесценных соболей. Враждою и набегами ответит Номча за эту кровную обиду…

Не ржевские и бартеневы определяли политику России за Уралом. И нас эти личности интересуют лишь как обидные, но неизбежные издержки грозового и смутного того времени. В сибирскую историю они врывались, как кометы, оставив за собой длинный хвост жалоб и канцелярской переписки. Но приходится с грустью признать, что они бросили тень на русско-кыргызские отношения, надолго поссорив степняков с русской администрацией. Неприязнь к казакам и воеводам перешла от князя Номчи к сыну его Ишею.

Ишей был старшим сыном и надеждой Номчи. Годы, как реки, стекали вниз — под копыта коня. После смерти отца к Ишею перешли его улусные люди, скот, ясырь и кыштымы, а позднее и сам он вместе с землей и кыштымами перешел по наследству к сыну Хара-Хулы Баатуру[40]. Ишей, так же, как его отец, собирал алман с кузнецких татар и так же заискивал перед Баатуром, именовавшим себя «хунтайджи», и перед Алтын-ханом. Но старику Номче жить было куда проще. От гнева кыштымов его надежно охраняли боевая мощь собственного отряда и поддержка Хара-Хулы. Зато Ишея от русских не могли защитить ни нукеры его, ни хунтайджи.