Письма эти вызвали большое оживление на Диком поле. О них много толковали казаки, вечерами собираясь в становых избах.

Все они понимали, о чем это будет «зело важный разговор»— о штурме турецкой крепости Азова. Уже давно об этом поговаривают казаки.

С давних времен завязалась вражда между ними и азовцами. Между казаками и турками споры часто переходили в кровавые стычки и даже сражения. Слухи об этом доходили до царя московского Михаила Федоровича и султана турецкого.

По этому поводу между царем и султаном велась оживленная дипломатическая переписка. И московский царь и турецкий султан хотели во что бы то ни стало как-то уладить это дело. Ссора между Россией и Турцией в то время была не выгодна ни той, ни другой стороне.

Царь Михаил Федорович не раз в своих письмах на Дон увещевал казаков, просил их жить в мире с азовцами, но ничто не помогало. В своих ответах царю казаки отписывали ему, что подчинятся его воле и постараются жить с турками мирно, но мира с азовцами не было.

Когда турецкий посол Тома Кантакузен собрался ехать в Россию, Султанский сановник капитан Госсман-паша сказал ему:

— Мы во что бы то ни стало должны избежать ссоры с русским царем. Ты должен это твердо уяснить… У тебя ум хитрый, изворотливый…

— Я это, милостивый паша, отлично понимаю. Все, что в моих силах, сделаю. Я постараюсь укрепить дружбу султана с московским царем, но вот эти казаки… Они стремятся посеять ссору между нами и Россией…

— Ах, эти казаки! — словно от зубной боли, сморщился Госсман-паша. — Слушай, грек, может быть, ты договоришься с русским царем о том, чтоб нам совместно с Россией истребить всех казаков на Дону?

— Это невозможно сделать.

— Почему? — удивился паша.

— Дикое поле велико. Казаки разбегутся… А потом еще пуще будут мстить нам на радость нашим недругам.

Госсман-паша задумался.

— Это верно, — сказал он. — Ох, эти мне казаки!.. Надо что-то придумать. Я поговорю с его величеством султаном. Может, он разрешит переселить казаков с Дона в Анатолию. Пусть бы они жили там своими обычаями и порядками и добывали бы себе необходимое для жизни у наших врагов.

— Нет, ваше превосходительство, — покачал головой грек. — Казаки никогда не покинут свою родную землю… Знаю я.

У Монастырского городка, на лугу, собралось в эту весну более трех тысяч казаков. Шум, гул, гогот, веселый говор. Настоящая ярмарка. Предприимчивые торгаши на скорую руку расставили лотки, палатки, пооткрывали харчевни, кабаки. Смрадный чад от жареного мяса бьет в нос. У коновязей ржут добрые кони, отмахиваясь хвостами от липнущих к потным брюхам зеленых мух.

Толпы казаков бродят от кабака к харчевне, от харчевни к кабаку, пробуют хмельные меды, фряжские вина.

Народ здесь собрался самый разношерстный. Среди русобородых с добродушными, открытыми славянскими лицами гультяев, русских крестьян, здесь можно увидеть и скуластого калмыка, и горбоносого черкеса, и приземистого татарина, и смуглолицего грека, и юркого еврея, и многих других представителей разных народностей.

Товарищество казацкое было самое демократическое. Никому отказа не было, кто пожелал вступить в него, к какой бы ты национальности ни принадлежал. Стоило лишь пожелавшему стать казаком, прийти на Войсковой казачий круг, перекреститься по-православному и сказать:

— Верую во единого бога — отца, вседержителя-творца, сына его и духа святого.

— Аминь! — дружно кричал круг. — Любо!.. Принять в казаки!

И принимали. Никто даже и вопроса не задавал: кто он, этот вновь принятый казак, откуда родом?

Вот так и создавалось донское казачество из разных пришлых, свободолюбивых людей.

И тут же на Войсковом кругу давалась вновь принятому казаку фамилия. Если он из калмыков, то называли его Калмыковым, грек — Грековым, черкес — Черкесовым, грузин — Грузиновым, еврей — Жидковым или Евреиновым и так далее.

Но все-таки большинство донских казаков были люди русские, бежавшие из помещичьих поместий от крепостной кабалы крестьяне и холопы…

— Эге-ге! — размахивая шапчонкой, кричит рыжий, взлохмаченный детина в длинной холстинной рубахе чуть ли не до колен и в поршнях с веревочками, перевивавшими его икры. — Односумы!.. Гуля-и-ияй!

— Чего орешь-то, гультяи? — насмешливо говорит ему чернявый горбоносый казак в малиновом бархатном зипуне. — Небось уже все гроши пропил?..

— А ты считал, сколько я их пропил? — уставился на него затуманенными голубыми глазами рыжий детина. — У меня непропитых еще боле, — загремел он в кармане медяками. — Хошь, угощу?

— Не супротив, — засмеялся горбоносый.

— Ну и пошли в кабак.

Они загорланили какую-то песню, обнялись и направились к кабаку… А в снующей взад-вперед по лугу толпе часто проезжали на злых аргамаках с татарскими или ногайскими, в серебряном уборе и расшитыми чепраками седлами всадники. Это домовитые низовые казаки. Все они одеты щегольски, добротно. На них цветные зипуны иноземной выделки, опоясанные золотистыми или серебряными кушаками. Красные бархатные шлыки крупейчатых папах бьют им по плечам. Из-за кушаков торчат дорогие рукоятки пистолей, на боку болтаются кривые сабли дорогой выделки.

С надменным видом поглядывают они на гультяев, одетых в сермяжные зипуны да холстинные рубахи.

— Дорогу!.. Дорогу! — покрикивают они.

Гультяи хмурыми взглядами провожают их.

— Сукины сыны, — ворчат они. — Разжирели на легких хлебах.

В одной из харчевен за деревянным столом под палящими лучами солнца сидит дядя Ивашка.

— Эй, ярыга, чертов ты сын! — кричит он молодому парню, обносившему посетителей ковшами с хмельным. — Скоро я тебя дождусь, дьявола?

— Чего тебе, старый?

— Я те дам — старый! Разе ж я старый? Вглядись лучше… Штоф бражного меда.

— Зараз.

Но ярыгу, курносого, белобрысого детину в красной рубахе, больше привлекала разгулявшаяся компания домовитых казаков. Он крутился около этой компании: тут пожива более щедрая.

Заметив это, старый казак негодующе загремел:

— Ах ты, продажная твоя душа!.. Ты что штоф не несешь?

Но в это время народ ринулся куда-то мимо харчевни на луг. Казаки, бросая недопитые ковши, тоже повыбежали из харчевни.

— Что там? Что? — вскочил со скамьи дядя Ивашка.

— Запорожцы! Запорожцы!.. — весело кричал какой-то казак.

— Черкасы[6] приехали!

— Дядь Ивашка! — крикнул Гурейка радостно, пробегая мимо. — Пошли! Запорожцы!..

— Погоди, Гурейка! — махнул старик. — Зараз вместях…

Он нагнал паренька, и они побежали к тому месту, где шумная толпа окружила прибывших запорожцев. Всадников было много — тысяча, а может, две. Все они в барашковых огромных папахах с цветными шлыками, в широких шароварах. Из-под цветастых кушаков торчат пистоли, на ремнях болтаются сабли, в руках короткие пики.

В толпе запорожцев донцы узнавали знакомых по прошлым совместным походам.

— Эй, Грицко, забодай тебя сатана! — восторженно орал какой-то казак с серебряной серьгой в левом ухе. — Никак, ты?

— Я, брат, — ухмылялся рябоватый запорожец, покручивая длиннющий черный ус. — Жив, бисов сын?

— А что мне подеется? — осклабился донец, протискиваясь ближе к запорожцу.

— Он же двужильный, — захохотал рядом стоявший бородач. — Его не берет ни отвар, ни присыпка, а пуля отскакивает, как горох…

— Ну що, Микита, — спросил запорожец у донца, — собираешься в поход супротив врагов идти, а?

— А моя шашечка-дончиха всегда наготове.

— То-то же, гляди. Вместях тогда пидимо.

— Для друга и головы не жалко, — сказал донец. — Два друга — хомут да подпруга.

Казаки захохотали:

— Ой да молодчага!

Дядя Ивашка с Гурейкой протиснулись сквозь тугую толпу к запорожцам.

— Ах, черт те дери! — вдруг выругался дядя Ивашка, хлопая себя по ляжкам. — Так это ж ты, никак, Любомир? — всматривался он в статного, смуглолицего всадника.