Но пока цел был домик, в нем протекала неприхотливая жизнь.

Старый, совсем уже одряхлевший, а поэтому и непригодный к обороне, дядя Ивашка хозяйствовал в этом домике. На его попечение Гурейка оставил Фатиму. Жила с ними еще и престарелая турчанка Зейнаб.

Так втроем они и мыкали горе.

Гурейка к ним и не появлялся. Дни и ночи он пропадал на крепостной стене, вместе с другими казаками отражая вражеские штурмы. Он и рад бы был навестить свою Фатиму, но не мог.

От взрыва тяжелых ядер маленький дом вздрагивал, как живой.

Старуха Зейнаб, трясясь от страха, дико вопила:

— Великий аллах, упаси мою старую голову от страшной погибели! Упаси!

В те редкие минуты, когда становилось потише и воющие ядра не наводили ужаса на Зейнаб, она несколько успокаивалась и в удивлении разводила руками, глядя на Фатиму:

— Ну какой шайтан шепнул тебе добровольно пойти сюда, в этот кромешный ад?.. Жила, ты говоришь, в роскоши, богатстве и довольстве… Сама султанша тебя ласкала и любила. Ну что человеку еще нужно? И ты вот, госпожа, полезла в это пекло! На погибель свою… Теперь ты, конечно, раскаиваешься. Но поздно, поздно, госпожа…

Фатима улыбалась:

— Нет, Зейнаб, я не раскаиваюсь. Нет! А если меня убьет бомба, я буду рада умереть возле любимого человека… Ты, Зейнаб, не понимаешь, верно, что такое любовь…

У запасливого старика Чекунова еще не перевелись кое-какие продовольственные запасы, которые он берег пуще ока своего. Было у него несколько горстей ржаной муки и макитра пшена. Он сам почти не ел, а все потчевал Фатиму то оладьями, то кашицей. Но она не хотела ничего и в рот брать.

Её прелестное лицо побледнело, под глазами появились синие тени. Она ничуть не боялась оглушающих взрывов ядер. Нисколько! Вот только иногда при воспоминании о том, что Гурейка подвергается ежеминутно смертельной опасности на стене крепости, в ее прекрасных глазах на мгновение появлялось смятение.

Она ничего не боялась, смерть ее не страшила. Но она не хотела, чтобы Гурьян умер прежде нее.

А если иногда совсем неожиданно появлялся Гурьян, весь пропахший порохом, смолой и по́том, мужественный, какой-то необыкновенный в своем спокойствии и хладнокровии, Фатиме казалось, что весь их домик тогда озарялся счастьем, миром и покоем. На молочно-бледных щеках Фатимы розами выступал румянец. Этот румянец пугал Гурьяна. Он понимал, это не к добру. Он замечал, что она худела, даже покашливала.

«Зачем я ее привел на страдания сюда? — сокрушенно думал он. — Там она жила в роскоши и довольстве. А здесь смрад, уныние, кровь, смерть… Может, отправить ее обратно?»

Но он понимал, что сделать это уже невозможно.

Гурьян любил эту милую, добрую, хорошую девушку. Она для него была дороже всего на свете. И он придумывал, как бы ее избавить от тех ужасов, которые ей приходится испытывать здесь.

…Теперь Гурьян, несмотря на тяжкие испытания, на голод, настолько возмужал, налился могучим соком молодости, что казался образцом мужской красоты. Во всей его ладной фигуре чувствовались мощь, воля и жизненная сила.

И особенно эта сила явственно обозначалась в нем, когда он трогательно склонялся к Фатиме, такой, казалось, маленькой и хрупкой, как стебелек чудесного растения.

Старик Ивашка, как-то поглядев на эту пару, нежно склонившуюся друг к другу, отер от умиления глаза.

— Господи Сусе Христе! — шептал он, — Матерь божья, упаси их жизнь. Упаси на радость им и людям.

По настоянию дяди Ивашки поп Варлаам окрестил Фатиму. Она стала православной, назвали ее Ольгой. Крестным отцом был дядя Ивашка, а крестной — крещеная турчанка Анна, жена Макарки.

А через два дня в единственном из уцелевших от бомбардировок каменных зданий в городе — церкви Святого Иоанна Предтечи — поп повенчал Гурьяна с Ольгой.

Прямо от венца Гурьян пошел на крепостную стену, а новобрачную отвели в погреб, который теперь вырыл старый казак для ухоронки от неприятельских ядер.

Внезапно казаки почувствовали облегчение. Турки все реже и реже стали ходить на приступ крепости, а потом и совсем оставили в покое казаков. И пушки на валу замолкли.

Никто в крепости не знал, почему враги приостановили свои действия.

А причина была в том, что крымские татары взбунтовались и ушли из-под Азова к себе в Крым. Неспокойно стало и в отрядах кубанских татар и у черкесов.

Продовольствие у турок совсем закончилось, не стало и корма для лошадей.

Среди солдат свирепствовали массовые заболевания. Нечего было и думать, чтобы при таком бедственном состоянии турецкой армии взять у казаков крепость Азов.

Сераскир послал курьера к султану, прося позволить ему отложить взятие. Азова до будущей весны. В ожидании султанского ответа он приостановил военные действия против казаков.

Воспользовавшись передышкой, казаки навели порядок в городе, убрали трупы, похоронили их, затушили пожары. А как-то лютой, студеной ночью к причалу пристали будары с мукой и пшеном, посланные из Черкасска в Азов.

То-то уж радости было среди немногих уцелевших изголодавшихся жителей азовских по поводу этого случая.

Быстро разгрузили будары казаки, а в обратный путь атаман Петров велел отправить на них в Черкасск больных и раненых.

В последние дни Фатима так ослабла, что редко и поднималась с постели. Гурьян решил отправить ее тоже в Черкасск к матери.

Когда он сказал ей об этом, она решительно воспротивилась отправиться туда.

— Не поеду! Умру с тобой тут.

— Я еще умирать не собираюсь, — усмехнулся он. — И тебе не советую этого делать… Мы еще с тобой будем жить, да еще как — весело и хорошо. Поезжай к матери. Она тоже турчанка. Она тебя отходит… А то ж ты тут погибнешь.

— Олюшка, — так теперь называл Фатиму дядя Ивашка, — езжай, милушка, обязательно поезжай. Так к лучшему будет. Нынче ночью я видел во сне великое предзнаменование. Кубыть лежу я на траве, а ко мне с неба спущается красивая-раскрасивая женка… Риза на ней багряная, вся сияет, ажио глаза заломило. Опустилась она надо мной, но земли не касается ногами. Гляжу, к ней подходит не дюже старый, но бородатый, волосатый муж, вместо рубахи на нем звериная шкура. И, гляжу, босой он, стало быть разувши, на плече у него навроде костыль, но с крестом… И подумал я тут, грешным делом, что, должно, мол, это сама матерь божья, а к ней подошел Иоанн Креститель, наш помощник и, заступник святой. Ну, навострил я тут ухо, прислушался, о чем, мол, они разговор будут вести. Матерь божья и гутарит Иоанну Крестителю: «Отведи, говорит, Иване, от казаков, любезных мне, руку супостата… Дай им дыхнуть свободно». — «Ладно, — отвечает Иоанн Креститель, — отведу. Казаки, мол, отдохнут от врагов своих…» А потом обернулся Креститель ко мне да и гутарит: «Ты, грит, мой тезка, скажи казакам, что по моему внушению им из Черкасска будары плывут с едой. Пущай, грит, едят да веселятся. Скоро им всем освобождение будет от врага. А чтоб вам не мешали больные, то отправьте их, мол, с пустыми бударами на Дон…» Вот какое дело, так что ехать неминуче надобно… Скоро мы все опять свидимся и заживем хорошей жизнью. Таково знамение божеское…

Фатиме против таких убедительных, казалось, доводов дяди Ивашки нечего было сказать. Она согласилась ехать, тем более с ней отправлялась и Анна, жена Макарки, с которой Фатима очень подружилась.

Гурьян и Макарка провожали жен вплоть до турецких сторожевых постов, опасаясь, что посты задержат будары. Но все обошлось благополучно, турок на постах не оказалось. Гурьян и Макарка на каюке вернулись в крепость.

Парализованный, полусумасшедший султан Ибрагим на просьбу сераскира дозволить взятие Азова отложить до весны будущего года лаконично ответил: «Паша! Возьми Азов или отдай свою голову».

Сераскиру голову свою класть на эшафот было жаль, потому, обозленный ответом султана, он решил, не считаясь ни с какими жертвами, забрать наконец у казаков Азов во что бы то ни стало, хотя крепость эта никакой уже ценности не представляла. Это была груда ни к чему не пригодных развалин.