Фатима смеялась до слез над выдумками старика. Она полюбила этого старого балагура, весельчака, привязалась к нему. Да и дядя Ивашка привык к тихой, ласковой турчанке.

Однажды он даже принес ей в подарок какой-то сверток. Смущенно сунул ей.

— Это я тебе, жалюшка… Мне это ни к чему, а тебе, глядишь, к делу придется. По дувану пришлась мне эта вещь.

Девушка не отказалась от подарка и развернула сверток.

— Ой, великий аллах! — вскрикнула она восторженно. — Какая красивая материя!

В ее руках, как радуга, играла всеми цветами чудесная шелковая ткань.

— Платье себе сшей, душанюшка, — посоветовал старик.

— Спасибо, дедушка, — сказала Фатима. — Обязательно сошью.

Хорошо им было втроем. Забывали они обо всех невзгодах жизни того сурового времени, в котором жили. Забывали о лютом горе, несчастьях, сыпавшихся на их голову.

Видя, что Фатима стала свободно говорить по-русски, Гурейка решил, что при ее способностях турчанка сможет научиться писать и читать по-русски.

— Это вот буква аз, — чертил он мелом по столу. — А это — буки…

Но русская азбука трудно давалась Фатиме. Ей очень хотелось сделать приятное Гурейке, постигнуть премудрость чтения и письма, но для нее это было непосильно. Она знала превосходно арабский язык, читала книги на этом языке, но русскую грамоту постичь не могла.

В свою очередь Фатима стала ему показывать арабские начертания букв.

Вот так, бывало, склонятся над столом Гурейка и Фатима, занимаются, а старик Чекунов смотрит на две головы — одну кудрявую белокурую, а вторую темную, как смоль, с длинными косами — и шепчет:

— Вот уж любушки, мои голубушки… Истинный господь, как все едино голубки… Вот бы оженить их, а?

Мысль эта засела старику крепко в голову, и однажды он, не вытерпев, сказал:

— Фатимушка, голубица, ты прям как истая казачка стала… Истинный господь! И по-нашему-то научилась гутарить. Башковитая ты девка, погляжу я на тебя. Ты знаешь, — начал он исподволь, — у нас, казаков, такой закон: ежели, мол, турячка или черкешенка выйдет замуж за казака, она тогда становится полной свободной казачкой. Истинный господь!.. Вот возьми ты хочь к примеру мать Гурьяшки нашего. Мать-то ведь у него туркеня, самая настоящая туркеня. Захватил ее в полон в Турции Гурьяшкин отец. Окрестили мы ее тут и оженили их… И вот, как видишь, живут они хорошо, в любви и согласии, детей воспитали. Я это к тому гутарю, любушка моя, давай-ка мы тебя окрестим, в православие введем, а? Я б тебе и крестным отцом был. Крестную мать подыщем. Вот пойдем к попу Варлааму, он те живо перекрестит… Он зело мастак на такие дела. Ну так что, любанюшка, пойдем, а?

Фатима розовела от смущения и молчала. Она и так во многом изменила своей религии: свободно разговаривает с мужчинами, держит при них свое лицо открытым. Покарает ее аллах за это. Хорошо еще, что никто из единоверцев не видит ее прегрешений. За все это ее еще можно простить. Но изменить вере своих отцов, перейти в православие?.. Нет, никогда! Лучше смерть.

Видя, что такой разговор не нравится турчанке, Гурейка сердился:

— Не замай ты ее, дядь Ивашка! Это не так же все просто делается, как ты думаешь… Ты вот про мою мать рассказывал, как ее окрестили. Знаю я, как это было. Ее окрестили насильно, а опосля этого она целый месяц как очумелая ходила, хотела наложить руки на себя. Потом-то, конешное дело, попривыкла, Так и Фатима. Не замай ее, дед. Нехай, как хочет. Вот присмотрятся к нашей жизни. Ежели по нраву станет, сама перейдет в православие, а ежели не понравится, то приневоливать не станем.

— Так-то оно хочь так, — согласился старик. — Но все же приятственнее было б, ежели б она окрестилась.

Фатима печально вздыхала.

Войсковой атаман редко бывал дома. Всюду нужен был его глаз. Кроме военных дел, прибавились еще и административные, по управлению городом. Поэтому Михаил Татаринов всеми днями и ночами просиживал со старшинами в становой избе.

Брата Матюху казаки избрали хорунжим[26], и он тоже редко приходил домой.

Вот так, втроем, Гурейка, Фатима и старый воин, рубака дядя Ивашка, и проводили студеную зиму. Правда, была еще и четвертая обитательница замка — совсем обрусевшая, позабывшая свой язык и обычаи старая невольница турчанка Зейнаб, прислуживавшая семье атамана. Но она не шла в счет. Она все время проводила на кухне, у теплой лежанки, беседуя с таким же старым, как и она сама, серым полуслепым котом.

По просьбе Гурейки дядя Ивашка перебрался жить в атаманский дворец. Тут в его распоряжение под жилье была отведена одна небольшая уютная комната.

Чтобы отвлечь внимание турок от Азова, совет казачьих старшин решил произвести набег на некоторые прибрежные крымские и татарские городки и селения. К казачьему большому походу готовились скрытно и тщательно.

Но все-таки, как ни скрытничали войсковые старшины, а казаки стали догадываться о том, что войсковой атаман Татаринов со своими старшинами что-то замышляют, и они потребовали, чтобы Татаринов собрал Войсковой круг и рассказал обо всем начистоту.

— Негоже нас таиться! — орали они.

— Когда это было видано, чтоб атаманы наши таились своих казаков!

Посоветовавшись со старшинами, войсковой атаман решил созвать казачий круг.

Вначале, как обычно, постучав насекой, есаул Павел Пазухин открыл крут словами:

— Послухай, честная станица! Послухай, атаманы-молодцы и все войско донское! Атаман трухменку гнет!

Выступив на середину круга, Татаринов смахнул с головы шапку и бросил ее к своим ногам.

— Атаманы-молодцы и всевеликое войско донское! — закричал он громко, поворачиваясь во все стороны, чтобы этим показать свое внимание ко всем собравшимся здесь. — Чую я, казаки, вольные удальцы, что заскучали вы, истомились без дела бранного… Как это говорится: скучен день до вечера, коли делать нечего. Так и вам. Покель турки да татары надумают приступом брать нашу крепость, так мы, должно, от беспрерывного сна одуреем, от меда распухнем…

— Ого-го-го! — раскатилось по кругу веселое гоготание. — Правильно сказанул, атаман, могем обоспаться…

— Пора столкнуться с врагами. Пора!

— Отомстим врагу за все обиды!

— Веди нас, атаман! Веди!

Татаринов минут пять молча смотрел на беснующихся, горланящих казаков, потом поднял булаву, призывая к тишине. И, когда постепенно затих гул голосов, он снова заговорил:

— Я понимаю ваши думки, атаманы-молодцы! Понимаю. Я сам таких же мыслей, как и вы все. Надобно нам выехать на море погулять. Надо! И погуляем, браты! Погуляем!.. Покажем свою силушку, припомним врагам своим обиды… Не мочно нам того забыть… Разомнем свои костушки. Раз уж на то ваша воля, то будь по вашему, готовьтесь по весне плыть на сине море.

— Любо! Любо! — снова загорланили казаки, подбрасывая шапки вверх.

— Любо! Любо!

— Пойдем на море!

— Погоди, браты! — перекрикивая всех, сказал атаман. — Постой! Идти-то на море мы пойдем. Но на чем? Подумали ли вы об этом? Наши лодчонки, на коих мы сюда приплыли, когда крепость забирали, либо турки ядрами поразбивали, либо обветшали за это время, посгнили. Плыть за моря не на чем… На палочках-то верхом не поплывешь. Надобны добрые посудины. А где их возьмешь? Где, я спрашиваю?

Казаки молчали.

— Вот молчите. А я, ваш атаман, да старшины должны придумывать, где взять лодки, на коих мы пошли б в море гулять. И мы придумали. Придумали, браты!..

— Любо! Любо!

— Погодите шуметь, — поднял булаву атаман. — Мы должны сами приготовить себе посудины, на коих мы пошли бы гулять на море.

— Подготовим! — раздались голоса. — Подготовим!

— Да, — сказал атаман. — Мы должны сами поделать себе струги. Сами! Лес есть. Были б ваша охота да желание, атаманы-молодцы. А коль желание будет потрудиться, то будут у нас и струги, будет и все. Завтра утром все собирайтесь на стружемент. Зачнем бревна на доски распиливать, струги делать, днища смолить. Пошли нам бог помощи! — перекрестился Татаринов.