— Да ты что? — опешил от изумления Макарка. — Неужто самому царю? Брешешь, должно.

— Да истинный господь, пишу, — поклялся Гурейка.

— Самому царю?

— Самому.

— Бот это ж да!

Видя, что этим сообщением он производит большое впечатление на своего друга, Гурейка еще пуще расхвастался:

— Да это что. Я первым и читаю царские грамоты.

Макарка не нашелся, что и сказать на это. Он шмыгнул носом, вскудлатил свой рыжий чуб, клоком пламени выбивавшийся из-под шапки. — а я в разведку езжу, — сказал он наконец. — Вот, зальян, и весело ж бывает… Иной раз за нами татары разгонят, а другой — мы за ними.

— Подстрелить пришлось хоть одного?

— Одного? Скажешь тож… Да я десятерых ужо побил…

— Врешь…

— НУ, может, не десятерых, а вот пятерых наверняка.

— И это врешь.

— Правду, сбрехал, — засмеялся Макарка. — Двух я подстрелил, это ей-ей правда.

— Ну, двух-то еще может быть, — согласился Гурейка, — а когда ты еще поедешь в разведку?

— Завтра с утра выезжаем.

— Возьми меня с собой, Макарка, — попросил Гурейка.

— Ну тебя, — отмахнулся парень. — Меня твой отец заругается.

— А ежели я отпрошусь у него?

— Ну, это еще другое дело. Сабля у тебя есть, а ружье?

— Ружья нет. Пистоль вот есть.

— Вояка тож, — насмешливо посмотрел на своего приятеля Макарка. — Ладно, ежели отец отпустит, приезжай завтра к рассвету к башне Ташкале… Знаешь, где она?

— Знаю.

— Ну вот, приезжай. Буду ждать.

Вечером, когда в доме не было ни отца, ни брата, Гурейка пробрался на чердак, принес хлеба, еды Фатиме. Турчанка, как и всегда, радостно встретила его.

— Я скучала очень, Гурэйка. Все ждала тебя. Почему так долго не приходил?

— Некогда было, Фатима. Я забежал к тебе на минуту, чтоб сказать, что завтра не приду к тебе. — Заметив на лице девушки беспокойство, он неуверенно договорил: — Отец посылает опять в Черкасск-городок. Но ты, не бойся, я послезавтра опять приду к тебе… А завтра к тебе зайдет дядь Ивашка. Обязательно зайдет. Он обещал. Прощевай пока, Фатима…

Девушка ничего ему не ответила, лишь вздохнула. Грустным взглядом проводила она его, пока он не скрылся в люке. Бледные щеки ее пробороздили прозрачные слезинки. Какое-то тяжелое предчувствие тревожило ее сердце.

Когда Гурейка в мутном рассвете утра подъехал к башне, около нее уже толпилось с десяток всадников. Отделившись от них, к нему подъехал Макарка. По плотной, плечистой фигуре Гурейка сразу же узнал его.

— Ты, зальян? — осипшим голосом спросил Макарка.

— Ведомо, я. Что, не узнаешь, что ль?.. Скоро поедем али нет?

— Да еще не все казаки собрались, — сладко зевнул Макарка. — Ох и спать же охота!.. Да и поспал бы я, ежели б моя воля… Неделю не просыпаясь спал бы. Ей-ей! Люблю, грешным делом, поспать… Но что поделать, — сожалеюще закончил он, — дело наше такое, военное… Ага! — воскликнул он. — Вон казаки едут и старшой наш. Зараз, Гурьяшка, поедем. Я о тебе старшому ужо докладывал. Он не супротив, чтоб ты с нами в разъезд поехал. Только ты гляди, не гутарь ему, что ты атаманский сын, и то он вернет тебя, ей-богу, вернет…

— Поеха-али! — протяжно скомандовал старшой, бородатый казак, покосившись на Гурейку.

Гурейка подумал, что он сейчас его спросит, что он за человек. Но старшой больше не обращал на него никакого внимания.

С лязгающим скрежетом распахнулись чугунные крепостные ворота, выпуская из города, словно выплевывая из чрева, десятка два всадников с пиками, на маленьких мохнатых лошадках.

Огромнейшее удовольствие получал Гурейка, находясь в кругу этих уже пожилых, огрубевших и закаленных в битвах суровых воинов. Ему казалось, что и он такой же, как они.

Выплывший из-за пригорка багровый шар солнца залил все здесь, в степи, золотой россыпью огня. В голубом небе голосисто курлыкали вереницы птиц, улетая в теплые края.

Наступала пора поздней осени. Но не все еще птицы улетели отсюда. Гурейка видел, что голубые зеркала озер и болотцев, часто попадавшихся им на пути, переполнены взбалмошными птичьими стаями. С резким свистом то поднимались, то опускались на воду целые гусиные и утиные выводки. В камышах прибрежных, словно монахи в капюшонах, бродили черные аисты, тыча длинными носами в ил.

Куда ни глянь — неоглядная ширь степи, заросшая старыми высокими травами! Царство молчаливое, пустынное. Туманные дали дрожат в заплывающем мареве.

И сколько ни ездили по степи за день, всюду она дикая, угрюмая, нелюдимая, загадочная…

По предположению Гурейки, отъехали от крепости верст за пятнадцать — двадцать. Захотелось есть. Гурейка вытащил из кармана краюху хлеба, отломил кусок Макарке.

— Хочешь?

— Давай.

Они посолили хлеб и начали есть. И таким он им показался вкусным, что казалось, они никогда и не едали лучше. Глядя на них, повытаскивали ломти хлеба из карманов и казаки, на ходу стали его жевать.

— Давайте, братцы, сделаем отдых, — сказал старшой Ануфрий Косолапов, мрачноватого вида казак. — Пополднюем. У той вон речушки посидим, пообмакаем сухари в воду, — показал он плетью. — А вы, ребята, — глянул он на Макарку и Гурейку, — поезжайте на тот курган, постойте на нем, покель мы поедим, понадзирайте по сторонам… На случай чего, дайте нам знать — из ружья пальните. А то ж, не ровен час, налетят ногаи ай татары.

Молча оба парня дали шенкеля под шерстистые теплые бока своих коней, стремительно помчались к кургану, который был в какой-нибудь полуверсте от того места, где расположились казаки полдневать.

Подскакав к кургану, парни взобрались на его верхушку. Отсюда перед их взором на много верст в окружности необъятно пласталась все еще, несмотря на осень, сочно-изумрудная, позлащенная бурьяном равнина. На ней, словно сурочьи кучи, стоят сторожевые курганы, понасыпанные тысячелетия назад полудикими кочевыми народами на могилах знатных воинов. От солнечного сияния курганы эти сейчас дрожат в белесом, мглистом тумане, и каменные бабы на них белеют ярко и призрачно.

— Вон наш Черкасск-городок, — указал Макарка на север. — Видишь, вон!

Но сколько ни напрягал зрения Гурейка, он ничего не видел.

— Нет, не вижу я.

— Да вон, гляди!

Гурейка опять присмотрелся до боли в глазах, но ничего опять не увидел.

— А, вижу, — засмеялся он, — конопины на твоем носу. Ты тоже так же видишь Черкасск, как и я.

— Да ты что, думаешь, я брешу? Вон вербы в нашем займище, а вон и крыша часовни.

— Иди ты к лешему, — обиделся Гурейка. — Что врешь-то? А то как залющу по уху.

Макарка закатился в веселом смехе.

— Чудак ты, Гурьяшка, — сказал он наконец. — Да разве ж можно отсель увидать наш городок! Ведь до него небось верст сто будет. Ой, боже мой! — вдруг, побледнев как полотно, вскрикнул Макарка, оглянувшись. — Ведь это же татары, а может, ногаи нас отхватывают, — указал он на мчавшихся в высокой бурьянистой траве на маленьких гривастых лошадках всадников, рассыпавшихся цепочкой с двух сторон.

Намерение их было ясное: они хотели окружить парней и взять их живыми.

Смахнув из-за плеча ружье, Макарка выстрелил, давая знать казакам об опасности..

— Скачи зараз же к нашим, — приказал Гурейке Макарка. — Упреди их.

— А ты?

— Я останусь тут. Буду заманывать татар.

— Ну и я останусь с тобой, — решительно заявил Гурейка.

— Я те сказал езжай, стало быть, езжай, олух царя небесного! — свирепо заорал Макарка, взмахивая прикладом ружья. — А то вот как двину. Скачи живо!.. Я их задержу.

Толкнув коня каблуками, Гурейка на своем приземистом маштаке, как шарик, скатился с кургана. За спиной он услышал выстрел: Макарка начал отстреливаться от врагов.

Пригнувшись к гриве, Гурейка мчался, как ветер, к биваку казаков. Сердце бешено стучало. Все мысли и желания мальчишки были направлены к тому, чтоб скорей предупредить казаков да выручить бы из беды Макарку, который самоотверженно остался на кургане лишь для того, чтобы спасти других, в том числе и его, Гурейку.