В том, что Айрес да Кунья не преувеличивал, мы могли убедиться, когда, салютуя хриплой сиреной, Галон лихо вкатил на поляну, вокруг которой высились пять малок. Жара была нестерпимой. Градусов под пятьдесят в тени. Казалось странным, что пять хижин, напоминавших гигантские стога сена, не самовоспламеняются под этим солнцем, которое стремилось излить весь свой жар в последние несколько дней, остающихся до качала дождей.

Пока Галон описывает по поляне нечто вроде круга почета, за «джипом» с восторженными воплями бегут мальчишки. Из малок выглядывают женщины. Узнав Марину, они улыбаются и радостно машут руками.

Захватив чемоданчики, медсестры начинают обход хижин, а мы с Галоном направляемся к «мужскому клубу», который здесь, как и во всех остальных деревнях Шингу, размещается в центре поляны. Усевшись на толстом бревне, несколько камаюра неторопливо растирают себя красной краской «уруку». Операция эта сопровождается музыкальным аккомпанементом: двое молодых парней играют на маленьких свистульках — «авижаре», сделанных из пяти связанных между собой тонких стеблей «такуари». Я достаю магнитофон. Музыканты вопросительно смотрят на меня. В ход идут «карамело», и удовлетворенные гонораром парни, которых, как мне сообщил Галон, зовут Макари и Карикари, с удвоенной энергией продолжают концерт. Потом Макари поет какой-то гимн, посвященный солнцу, луне и озеру Ипаву, где камаюра ловят вкусную рыбу. Затем оба певца по моей просьбе вновь берутся за «авижаре» и исполняют похоронный гимн племени, исполняемый во время обряда погребения.

Тут же, в нескольких метрах от «мужского клуба», находится и кладбище камаюра. Как и в остальных селениях Шингу, оно представляет собой небольшой прямоугольный участок поляны — метров восемь длиной и метра четыре шириной, огороженный низеньким частоколом из колышков, вбитых в землю. Когда индеец умирает, его тело, завернутое в принадлежавший ему гамак, опускают в узкую яму, метра в полтора шириной. Туда же укладываются украшения, которыми пользовался покойник, его лук и стрелы. Чтобы обеспечить покойнику максимальный комфорт, на его могиле оставляют миски с водой и пищей. Некоторые племена, впрочем, поступают иначе: имущество умершего по-братски делят между его соплеменниками. А иногда оно торжественно сжигается на костре.

Орландо рассказывал, что смерть индейца вызывает всеобщую тоску и печаль. Родственники и друзья погибшего коротко остригают волосы и раскрашивают свои тела. Несколько дней продолжается безутешный плач, где роль запевал принадлежит старухам. Вдова же оплакивает супруга несколько месяцев. Лишь спустя год она может снова выйти замуж.

...Музыканты начали проявлять признаки усталости, и мы с Галоном попросили продемонстрировать нам стрельбу из лука. «Даже до далекой деревни караиба, — показывая на меня, говорит Галон, — дошли слухи о том, что камаюра являются самыми лучшими стрелками Шингу, что их луки — самые меткие и что их стрелы не знают промаха...» Я усиленно киваю головой. Краснокожие красавцы гордо улыбаются, кто-то из мальчишек бежит за луком и стрелами, а мы с Галоном нанизываем на сухой куст газетный лист.

И вот лук принесен. Карикари протягивает его нам. Первым пробует свои силы Галон. Он с трудом оттягивает тетиву, щурится, пытаясь прицелиться. Стрела нервно выскакивает и вонзается в землю, не пролетев и половины расстояния до цели. Камаюра радостно смеются.

Теперь настает моя очередь. Я робко накладываю оперение стрелы на бечеву, тяну тетиву и чувствую, что она оказалась упругой, как туго натянутая проволока. Руки дрожат, острие стрелы вихляется. О том, чтобы попасть в газету, не может быть и речи. Тем более что от напряжения руку свело, и кисть, вцепившаяся в оперение стрелы, не хочет разжиматься. Я опускаю лук, перевожу дыхание и собираюсь с силами. Потом снова прицеливаюсь, вернее делаю вид, что прицеливаюсь: с ученым видом знатока прищуриваю левый глаз и — будь что будет! — разжимаю онемевшую кисть правой руки.

Стрела робко юркнула куда-то в сторону, чуть не задев мальчишку, с нескрываемым наслаждением наблюдавшего за моими мучениями.

Радостный взрыв хохота сотрясает крышу «мужского клуба». «Караиба не умеет стрелять, — заключает Карикари. — Теперь будет стрелять камаюра».

Царственным жестом он протягивает руку, берет у меня лук и, почти не целясь, пускает стрелу в цель. Увы, избыток оптимизма губит его: стрела проходит в полуметре над газетой и вонзается в землю метрах в десяти за кустом.

«Э-э, брат, — ухмыляется Галон. — Камаюра, оказывается, тоже... не того?»

Пожилой индеец, молчаливо наблюдавший за нами, с негодованием глядит на Карикари. Доброе имя племени и славные традиции предков поставлены на карту этим молодым хвастуном. Старик встает, подходит к смутившемуся парню, берет у него лук и что-то говорит мальчишке. Тот подает ему сразу три стрелы. Старик еще раз меряет холодным взглядом Карикари и поворачивается в сторону белеющей метрах в сорока от нас на кусте газеты.

Одна за другой свистнули три стрелы. Каждая из них прошила «Жорнал до Бразил» точно посредине.

Не удостаивая нас взглядом, старик, сопровождаемый радостными воплями соплеменников, отдает лук мальчишке и возвращается на свое место. Я наблюдаю за Карикари. Он явно обозлен. Мальчишка приносит стрелы, и Карикари, гордо подняв голову, пускает все три стрелы одну за другой. И все три теперь попадают в цель.

«Камаюра хорош, — гордо говорит Макари. И примирительно добавляет: — Караиба тоже хорош». Мы улыбаемся, молчим, и у меня появляется желание спровоцировать наших новых друзей на показательный матч по борьбе. Впрочем, я тут же соображаю, что они могут, как это было только что со стрельбой из лука, предложить и нам померяться с ними силами, и благоразумно подавляю в себе эту мысль.

Поблагодарив лучников и музыкантов, мы с Галоном отправляемся на поиски Марины и Марии. Поиски, впрочем, не сложны. Хижину, где расположился их летучий медпункт, легко определить с первого взгляда. У входа туда царит шумная суматоха. Мы подходим, протискиваемся внутрь и видим Марину, окруженную толпой женщин и детей. Она промывает нарыв у какой-то дряхлой старухи. Мария возится с мальчонкой лет шести; смазывает ему слезящиеся глаза какой-то мазью. Мальчишка доверчиво держится за подол ее платья.

Он спокоен, этот мальчуган. Он давно уже привык к этим девушкам, которые приезжают в деревню каждый месяц. Или чаще, если на пост Леонардо прибегает кто-нибудь и докладывает Орландо, что заболел какой-нибудь Такуни, или Таракуау, или Камалови.

Марина работает с Орландо уже семь лет. Семь лет!... «Похоронить себя в этой глуши?!» — всплывает в памяти сакраментальная фраза, которую произносят на всех языках мира заботливые мамаши, узнающие о том, что их любимое чадо укладывает рюкзак, собираясь на рыбные промыслы Камчатки, на рудники Минас-Жерайса или в медвежий угол какой-нибудь Бретани.

«Похоронить себя в этой глуши?!.» Что-то не верится, что Марина считает себя «похороненной». Она улыбается напуганной мамаше, отмахивается от вертящейся под ногами обезьянки, грозно сдвигает брови, стараясь показаться строгой, когда вертлявый малыш отказывается глотать микстуру. Мальчишка заливисто хохочет. Он не верит ей: он знает, что Марина не умеет сердиться, как Орландо, который иногда кричит и топает ногами. А Марина— нет, не умеет! Мальчуган убегает, так и не выпив лекарства. И Марина беспомощно опускает руки. Она знает, что настаивать бесполезно. И бесполезно взывать к родителям: дети здесь ни в чем не знают запрета. Потому что никогда их не касалась карающая рука разгневанного папаши. Никто их никогда не загонял в угол и не лишал лакомства. И может быть, именно потому эти дети почитают своих родителей куда больше, чем наши с Галоном отпрыски. Вот пожалуйста: этот вертлявый и «непослушный» сорванец возвращается с громадным манго в руках и вручает его Марине. А потом доверчиво раскрывает рот, вымазанный желтым соком пеки, и, скривившись, глотает микстуру.

И все-таки я хотел бы понять Марину. Ну ладно: Орландо и Клаудио — это особая статья. Существа, почти недоступные нашему пониманию. «Подвижники», «святые», «чудаки» — называйте их как хотите. Но Марина!.. Обычная девушка со своми девичьими мечтами и надеждами, со своим мирком радостей и горестей. С портретом любимого певца над солдатской койкой. С флаконом духов на тумбочке. С маленьким транзистором, который в долгие дождливые ночи связывает ее со всем тем, без чего, казалось бы, такая, как она, девушка обойтись не может: кино, подруги, весенние распродажи прошлогодних моделей по бросовым ценам, июньские праздники с яркими воздушными шарами, болтающимися в небе, февральские карнавалы, рождественские подарки.