— И ничего им не делается, — говорит Гарсия, глядя на эту чету, — знают, что можно есть, а чего — нельзя.

— Да, много здесь у вас всяких тварей, — откликается Нельсон, аккуратненько придерживая граненый стаканчик своими тонкими розовыми пальцами.

— Много? — улыбается пилот. — Да вы еще и сотой доли того, что здесь имеется, не видели. Вон, видал? — Он кивает головой на пекизейру, что растет против входа в «контору». — Там, в ее кроне, живет пара вампиров: самец и самка. Они уже два раза ночью сосали у меня кровь.

Наши физиономии вытягиваются, Гарсия смеется и говорит:

— А это совсем не страшно. И не больно. Только утром замечаешь ранку. Но вообще-то вампиры любят сосать кровь у куриц. Вы заметили, что в курятнике у Арари ограда двойная? Знаете почему? Это сделано для того, чтобы вампир не мог сосать кровь у птицы через ограду. Вот это действительно страшно: курица идет к нему как загипнотизированная. И стоит, не шелохнувшись, пока он сосет. Три таких «сеанса», и курица подыхает от потери крови.

— Негодяй! — вскрикивает Нельсон, хлопая себя ладонью по лбу. Под ладонью сплющился в пятне крови громадный комар.

— То-то, — назидательно ухмыляется Гарсия. — А вон погляди на него, — кивает он головой на индейского папашу, жующего мотылька. — Они не боятся москитов. Знаешь почему? Видишь, какой густой слой краски покрывает его тело? Москит вязнет в этой глине, а до кожи не достает.

— В Манаусе в Институте исследования Амазонии явидел коллекцию насекомых, где одних москитов было видов триста примерно, — говорю я.

— Да, не меньше, — соглашается Гарсия. — Этой твари у нас хватает. Но москиты — это еще что! А вот муравьи! Это действительно проклятье Амазонии. Я один раз чуть не помер от укуса «огненного муравья». Страшная вещь: вся кожа воспалилась, покрылась волдырями. Этих гадов и индейцы боятся. — Он выпивает полстаканчика кайпериньи, крякает и вытирает губы тыльной стороной ладони.

— А еще есть «сака-сая» — «снимай-одежду». Знаете, почему его так зовут? Когда этот черный муравей переселяется зимой, из-за наводнений, страшнее ничего быть не может. С его пути — а идет он сплошными потоками по несколько метров шириной — уходит все живое: звери, птицы, люди. И если на его пути оказывается человек, то остается только одна надежда спастись: снять скорее всю одежду и замереть неподвижно, пока этот поток идет через тебя. Знаете почему? Если пошевелишься, закусают насмерть.

— А змеи? — спрашивает Галон.

— Ну змеи — это не так страшно. Против них всегда существует какое-то средство. Марина сейчас имеет сыворотку, в случае укуса можно спастись. Если, конечно, будешь иметь ее с собой. Я знал одного охотника, его укусила сукури. У него не было сыворотки, и он выжигал укус головешкой.

— Спасся? — осведомляется Нельсон, уничтожая на своем лбу второго комара.

— Да. Только нога долго болела и осталась малость... того... парализованной. А тебя москиты что-то особенно любят?

— У меня голубая кровь, — ухмыляется Нельсон. — А вот им всем тут хоть бы что. Зато попробуй приучи индейцев к нашему бифштексу.

— А зачем? — спрашивает Орландо. Он уже выпил добрых полбутылки, лицо его раскраснелось и распухло. — Зачем приучать-то? Пусть себе живут, как жили, пусть едят, что хотят. Надо оставить их в покое. Чем меньше мы, белые, будем совать свой нос в их дела, тем лучше!

— Но вы же не будете отрицать, что наша цивилизация может все-таки принести им какую-то пользу? — говорит Нельсон, постукивая пальцами по серым доскам стола.

— Буду! Буду отрицать!

— Ну а ваша работа? Вы и Клаудио разве ничего им не даете?

— Эх, молодой человек, — качает головой Орландо. Мы здесь не для того, чтобы дать индейцам достижения пашей цивилизации, а для того, чтобы уберечь их от нее. Мы стремимся не мешать им, мы хотим дать им возможность жить их собственной жизнью. Той жизнью, которой они жили тысячелетиями. — Он хватает бутылку, наливает в свой стакан кайпериньи, берет его, но не выпивает, а продолжает торопливо говорить, размахивая стаканом и выплескивая кайперинью на стол. — Но мы, конечно, не остаемся пассивными. Мы стараемся облегчать их быт. Даем им кое-какие инструменты, орудия, посуду.

— Ага! — ухмыляется Нельсон. — Значит, вы все-таки что-то им даете от щедрот белой циливизации?

— Мы? Да что мы им даем? Мы просто...

— Орландо! Идите кушать! — кричит Марина. Орландо одним глотком допивает кайперинью, швыряет на стол стакан, встает и лезет за очками, которых в футляре, разумеется, не оказывается.

— Кокоти! — кричит он так пронзительно, что Ракель, мирно дремавшая у его ног, испуганно шарахается в сторону.

— Кокоти! Где тебя черти носят?

— Я здесь, сеньор Орландо, — слышится голос Кокоти. Запыхавшийся мальчишка, видимо, только что искупавшийся в Туатуари, подымается по косогору, торопливо выжимая мокрые трусы.

— А ну шагом марш за очками! — кричит Орландо. — Опять, чертенок, засунул их куда-то?

Мы идем в домик Марины и рассаживаемся на своих привычных местах. И на сей раз меню не блещет изыском: кроме «риса-фасоли», на столе стоит тарелка с желтыми вареными плодами пеки. Черепах Кокоти сегодня не нашел, рыбу не ловили, консервы кончились месяца полтора назад. Нельсон с содроганием смотрит на бурую подливу из сушеного мяса. Орландо, наоборот, полон энтузиазма. Он разглаживает бородку, потирает руки, наваливает себе на тарелку гору риса, заливает его соусом из фасоли, добавляет подливы и пускает в ход свои мощные челюсти. В молчании и сопении проходит минут пять, потом Орландо поворачивается к Нельсону и, размахивая вилкой, говорит:

— Мы здесь жалкие донкихоты! И это вам понятно не хуже, чем мне. Вся наша работа, вся наша программа приходит в резкое столкновение с экономическими интересами страны вообще и штата Мату-Гроссу, в частности. Кому нужна эта так называемая «индейская культура»? Кому вообще нужны эти индейцы? Что они дают стране? Что они дают штату? Правительству Мату-Гроссу куда выгоднее было бы иметь здесь, на том месте, где стоит деревня иолапити, стадо коров с двумя пастухами. По крайней мере, был бы какой-то доход! Молоко и мясо. А что дают индейцы? Ни черта не дают, только землю занимают. Землю! Землю, на которой можно сеять кукурузу. Землю, в толще которой можно найти нефть, золото или урановые руды.

Вы посмотрите туда! — Он вскакивает, роняя нож, и взмахивает рукой, показывая на видневшийся за окном правый берег Туатуари. — Все эти громадные пространства разжигают аппетиты сотен людей. Куда более могущественных, чем я и все мы, вместе взятые. Десятки богатейших семей Мату-Гроссу спят и видят эти территории, эти пастбища, эти реки. Уже давным-давно они заявили о своих претензиях и только выжидают удобного часа, чтобы попытаться отменить закон о неприкосновенности нашего Парка и вышвырнуть нас отсюда к дьяволу, к черту.

Дай бог, чтобы они где-то там, в пятом поколении, попытались бы начать осваивать эти земли! Однако они уже сейчас претендуют на них! Поэтому правительство штата, за спиной которого они стоят, игнорирует нас.

Мы для него бельмо на глазу. Болячка! И мы вынуждены терпеть это, потому что знаем, у них сила: с ними политики, депутаты, кое-кто из сенаторов.

Вот ваши очки, Орландо, — перебивает его все еще не отдышавшийся Кокоти. — Они были у вас под подушкой.

— Но, но! Ты мне смотри! Под подушкой! Ишь... Сам небось засунул куда-то, а теперь на меня сваливаешь?

Кокоти смеется довольный:

— Так мне можно идти?

— Ну давай беги! — Орландо шлепает его по попке и поворачивается к нам.

— Тогда спокойной ночи, Орландо, — говорит мальчишка и, посмотрев на нас, добавляет: — Спокойной ночи.

— Ну а что выяснили насчет девочки? — спрашивает Орландо у Нельсона.

— Какие-то проблемы с почками. Но что именно, пока сказать не могу: точный диагноз можно будет поставить только в Сан-Пауло.

— Значит, решили забрать ее туда?

— Да.

Орландо молчит, орудуя вилкой, потом говорит мне: