Следы побоев и впрямь остались на ее теле, впрочем, ничуть не портя его совершенной красоты.

— Когда две недели спустя мне позволили выйти, я решила вести себя иначе: выказывала глубокое раскаяние, рвение к молитвам, послушание, нечувствительность к унижениям. А сама затаилась и ждала своего часа. И он настал с приездом кардинала Джулио. Настоятельница была вынуждена принять его с почестями, хотя, будь ее воля, с удовольствием отправила бы его на костер. Порой она заставляла нас молиться за раскаяние князей Церкви и без устали бичевала «распутную жизнь Медичи», не на людях, конечно, а в присутствии некоторых своих приближенных монахинь. Те пороки, в которых она обвиняла кардинала Джулио, как раз и внушили мне веру в него, в то, что он мне поможет.

Я решил похвалить ее:

— Добродетель становится извращенной, если не смягчается некоторыми отступлениями, а вера легко становится жестокой, если ей не сопутствует некоторое сомнение.

Маддалена слегка дотронулась до моего плеча в знак доверия, после чего продолжила рассказ:

— Когда прелат появился в монастыре, мы все выстроились в ряд, чтобы приложиться к его руке. Я еле дождалась своей очереди. Мой план был готов. Кардинал величественным жестом протянул мне руку в перстнях. Я взяла его пальцы и пожала их чуть сильнее и чуть дольше положенного. Этого было достаточно, чтобы он обратил на меня внимание. Я подняла голову, чтобы он мог разглядеть меня. «Мне необходимо исповедаться». Я произнесла это громко, чтобы просьба была официальной, чтобы ее услышала как настоятельница, так и его свита. Настоятельница тут же ласково прощебетала: «Идите, милочка, вы докучаете Его Преосвященству, да и ваши сестры ждут». Он был в замешательстве. Мой взгляд молил, я затаила дыхание. Неужто мне будет протянута спасительная рука? «Ждите меня здесь! Я вас исповедаю», — произнес наконец кардинал. По моему лицу заструились слезы, выдавая мою радость. Но стоило мне преклонить колени в исповедальне, мой голос вновь обрел силу и я выговорила все, что накопилось у меня на душе. Кардинал молча выслушал мой долгий крик о помощи, изредка покачивая головой в знак того, что я могу продолжать. «Дочь моя, — сказал он, когда я смолкла, — не думаю, что монастырская жизнь для вас». Я была спасена.

Слезы вновь потекли у нее по щекам, я накрыл ее руку своей и с чувством сжал ее, когда же она заговорила вновь, отдернул руку.

— Кардинал увез меня в Рим. Тому уж месяц. Настоятельница не отпускала меня, но мой покровитель не обращал на нее внимания. Чтобы отомстить, она стала возводить на него клевету, пожаловалась испанским кардиналам, которые и обратились к Папе. Против Его Преосвященства и меня были измыслены худшие обвинения…

Не выдержав, я вскочил. Я не желал слышать ни единого слова клеветы в ее адрес, даже из ее собственных неподражаемых уст. Чего я страшился избежать таким образом — истины или лжи? Трудно сказать. Отныне в счет шла лишь любовь, зародившаяся в моем сердце и в сердце conversa. Когда она поднялась, чтобы попрощаться со мной, в ее глазах промелькнуло беспокойство. Мой поспешный отказ выслушать рассказ о том, что было дальше, напугал ее.

Ей пришлось преодолеть свою природную робость:

— Мы будем видеться?

— До конца наших дней.

Мои уста коснулись ее уст. Ее глаза вновь наполнились испугом, но на сей раз от головокружительной надежды на счастье.

Папа Лев скончался от язвы в самый первый день этого года, и я подумал, что пора бы мне покинуть Рим, ставший вдруг таким негостеприимным без моего крестного отца, великодушного покровителя — да осыпят его Небеса сверх меры всеми возможными милостями подобно тому, как сам он делал в отношении других!

Я был не единственным, у кого возникла такая мысль: кардинал удалился во Флоренцию, Гвичардини — в Модену; многие писатели, художники, скульпторы, купцы срочно покинули Рим, словно его поразила чума. Чума и правда его поразила, но природа ее была не совсем обычной. Имя ее было провозглашено по всему городу от Борго до площади Навона и звучало оно как Адриан-варвар[57].

Выбор его в качестве понтифика был сродни покаянию. Слишком много обвинений выдвигалось против папства в последнее время, германцы целыми провинциями примыкали к идеям Лютера, а ответственность за это пала на Льва X. Дабы изменить облик Церкви, на смену флорентийцу, Медичи, воссевшему на престол в тридцать восемь лет и наделившему Рим своей приверженностью к роскоши и всему прекрасному, был избран голландец шестидесяти трех лет, «доброжелательный, скучный, лысый и скупой святой человек». Так о нем отозвалась Маддалена, относившаяся к нему без всякого снисхождения.

— Уж очень он напоминает мне ту аббатису, что преследовала меня. Та же ограниченность, то же желание превратить как свою жизнь, так и жизнь окружающих в сплошной пост.

Мое мнение вначале было не столь категоричным. Если я и оставался преданным своему благодетелю, все же отдельные стороны римской действительности коробили меня. Адриан заявил: «Я привержен скромному образу жизни!», и это никак не могло меня отвратить от него, как не могла вызвать у меня приступ хохота история, над которой в первую же неделю его правления потешались придворные: войдя в Сикстинскую часовню, новый понтифик будто бы вскричал при виде расписанных Микеланджело стен: «Это не храм, а парильня, набитая обнаженными телами!» — и повелел замазать нечестивые изображения.

Я разделял его точку зрения. Мое пребывание у римлян сняло во мне некое предубеждение по отношению к живописи, обнаженному телу и скульптуре. Однако это не распространялось на храмы. Таковы были мои настроения в момент интронизации Адриана VI. Правда, тогда я не знал, что этот бывший наставник императора Карла V до приезда в Рим был инквизитором в Арагоне и Наварре. За несколько недель он сумел сделать из меня настоящего Медичи, если уж не по происхождению, то по благородству устремлений.

Он начал с того, что отменил все пенсионы, назначенные Львом X, в том числе и мой, заморозил все заказы художникам, скульпторам, приостановил издание многих книг и строительство зданий. В каждой своей проповеди он метал громы и молнии против искусства, как античного, так и современного, против праздности, развлечений, расточительности. Постепенно Рим превращался в мертвый город, где ничего не возводилось, не создавалось и не продавалось. Чтобы оправдать свои меры, новый Папа напоминал о долгах, накопившихся при его предшественнике, считая, что средства разбазаривались впустую. Его приближенные говорили: «На средства, которые поглотил собор Святого Петра, можно было организовать крестовый поход против турок, а на средства, выплаченные Рафаэлю, — снарядить конный отряд».

За время пребывания в Риме я не раз слышал о крестовых походах, даже из уст Льва X. Но это говорилось как-то по привычке, несерьезно, подобно тому, как мусульманские правители толкуют о джихаде, чтобы ввести противника в заблуждение или успокоить слишком рьяного последователя Пророка. С Адрианом — будь проклят он сам и все слишком ревностные последователи той или иной идеи — ситуация изменилась. Он твердо верил, что, послав христиан на борьбу с исламом, он положит конец расколу с Лютером и помирит императора Карла с королем Франции.

Отмена моего пенсиона и призыв ко всеобщей резне: было над чем задуматься и лишиться всякого желания приветствовать восшествие нового Папы на престол. А также серьезно отнестись к идее переезда во Флоренцию, куда меня звал кардинал Джулио.

Я бы так и поступил, если бы не беременность Маддалены. Я снял для нас трехэтажный особняк в Понте. На последнем этаже была кухня, на втором — большая комната с моим рабочим столом, а на первом просторная спальня, двери которой выходили в сад. Вот в этой-то спальне одним июльским вечером и родился мой первенец, которого я назвал Джузеппе, или Йуссеф, так звали отца Мессии, сына Якова и султана Саладина. Моим восторгам не было конца. Маддалена посмеивалась надо мной, но ее пополневшее лицо сияло от счастья. Я часами не отходил от матери с ребенком, не в силах отвести от них глаз, когда она кормила грудью. У меня не было ни малейшего желания отправляться с ними куда бы то ни было, будь то во Флоренцию или Тунис, что мне было предначертано в этот год при весьма любопытных обстоятельствах.