Сжалился ли над ним Астагфируллах, устал ли, либо так уж вышло само собой, только его обвинительная речь закончилась так же резко, как и началась, и он вновь обратился к молитвам. Дядя узрел в этом вмешательство Отца Небесного, к которому так страстно взывал проповедник. Как только уста шейха вымолвили: «Нет Бога, кроме Аллаха, а Мохаммед — Пророк Его», Кхали воспользовался этим, чтобы вскочить со своего места и подать сигнал к выносу тела. Женщины сопровождали его лишь до порога, а после махали белыми платочками, выражая этим свое безутешное горе и прощаясь с умершей. Боабдиля в буквальном смысле слова выдуло из дома. Отныне все фесские гранадцы могли спокойно расставаться с жизнью: потерявший всяческие очертания силуэт султана более не смел наведываться к ним.

Соболезнования принимали еще в течение шести дней. Лучшее средство от горя в связи с утратой любимого существа — изнеможение. Первые посетители являлись в дом с зарею, последние уходили уже после наступления ночи. На третий вечер у близких иссякли слезы, порой они забывались и начинали улыбаться, что вызывало нарекания тех, кто находился в это время в доме. Держались разве что плакальщицы, надеявшиеся на повышенную оплату. А сороковой день после кончины все возобновилось и продолжалось в течение еще трех дней.

За эти траурные недели у отца и дяди появилась возможность обменяться примирительными репликами. Речь пока не шла о восстановлении отношений в полном объеме, до этого было еще далеко. Мать избегала попадаться на глаза тому, кто ее прогнал. И все же в свои восемь лет я сумел различить замаячившую на горизонте надежду.

Среди прочего дядя с отцом обсудили и мое будущее. И сошлись в том, что для меня настало время учиться. Других детей отдавали в школу в более старшем возрасте, но я, как видно, подавал признаки рано проснувшегося ума, и не имело никакого смысла по целым дням держать меня дома с женщинами. Я мог избаловаться, стать неженкой. Каждый из них побеседовал со мной, и вот однажды утром они повели меня в приходскую мечеть.

Учитель, молодой шейх в тюрбане, с русой бородой, попросил меня прочесть по памяти первую суру священной книги «Отверзающую…». Я без запинки сделал это, не допустив ни единой ошибки. Он был доволен:

— У него хорошая речь, цепкая память, ему потребуется четыре, от силы пять лет, чтобы заучить Коран.

Я был горд, поскольку уже знал, что у многих на это уходит шесть, а то и все семь лет. Лишь выучив наизусть священную книгу, я мог поступить в школу, где обучали наукам.

— Я преподам ему азы орфографии, грамматики и каллиграфии, — добавил учитель.

На вопрос о вознаграждении он ответил, сделав шаг назад:

— Вознаграждения я жду лишь от Всевышнего.

И добавил, что каждый родитель дает сколько может на праздники и дарит что-нибудь посущественнее в конце последнего года обучения.

Пообещав самому себе как можно скорее заучить сто сорок сур, я стал прилежно пять раз в неделю посещать занятия. В классе было не менее восьми десятков мальчиков в возрасте от семи до четырнадцати лет. Одевались в школу кто во что горазд, но никому бы и в голову не пришло вырядиться в шелка и бархат, за исключением некоторых особых случаев. В любом случае сыновья высокородных людей не посещали школы при мечетях. Шейх обучал их на дому. За этим небольшим исключением чьих только сыновей тут не было — и кади, и нотариусов, и военачальников, и коронных чинов, и городских служащих, и лавочников, и ремесленников, были даже дети рабов, посланные в школу хозяевами своих родителей.

Школа представляла собой один большой зал со скамьями, образовывавшими ступени амфитеатра. Старшие занимали задние ряды, младшие — передние, у каждого была своя дощечка, на которой он записывал под диктовку стихи, положенные ему на этот день для заучивания. Учитель держал в руках розги, которые шли в ход, стоило кому-нибудь произнести вслух ругательство или совершить грубую ошибку. Но никто на него не обижался, да и он зла ни на кого не держал.

В первый свой школьный день я сел в третьем ряду: довольно близко, чтобы видеть и слышать учителя, и в то же время подальше от неизбежных вспышек гнева и постоянного контроля с его стороны. Рядом со мной сидел самый большой шалун нашего квартала: Харун по прозвищу Проныра. Он был моим сверстником, очень темен лицом и одет во все латаное-перелатаное, но чистое. С первой же потасовки мы подружились, да так, что ничто более не могло нас разлучить. Встречая его, непременно спрашивали обо мне, а завидя меня, искали глазами его. В его компании мне предстояло исследовать Фес и возмужать. Я чувствовал себя иностранцем, он был в Фесе своим в доску, и все здесь было испытано его глазами, ногами и сердцем. Он был не прочь поделиться всем этим со мной.

По рождению принадлежал он к лучшей из городских корпораций.

В этот год в руки кастильцев попала Мелилла. Она была атакована с моря, жители покинули город и разбежались по соседним холмам, унося с собой имущество. Христиане овладели городом и принялись его укреплять. Одному Богу известно, доколе им там быть!

В Фесе среди беженцев из Гранады началась паника. У них создалось впечатление, что враг следует за ними по пятам, что он способен настичь их в самом центре исламского мира, и им придется бежать дальше, на край света.

Беспокойство зрело и среди моих близких, сам я, правда, его не ощущал, уйдя с головой в учебу и в зародившуюся дружбу.

Когда Харун впервые, робея, пришел в дом дяди и я представил его ему, назвав корпорацию, к которой принадлежала его семья, Кхали завладел руками моего друга, еще небольшими, но уже шершавыми, мозолистыми, и произнес слова, заставившие меня тогда улыбнуться:

— Если б несравненная Шехерезада была с ними знакома, она бы целую ночь посвятила рассказу о них, и чего бы там только ни было — и джинны, и ковры-самолеты, и волшебные фонари… А до наступления рассвета она бы превратила их консула в халифа, их лачуги — во дворцы, а их робы — в парадные одежды.

Те, о ком шла речь, были фесскими разносчиками. Три сотни человек, все выходцы из простонародья, все бедны, почти сплошь неграмотны и тем не менее сумевшие создать самую уважаемую из городских корпораций, самую сплоченную и организованную.

Каждый год, и сегодня еще, они избирают главу — торгового судью, или консула, регулирующего их деятельность. Именно он в начале недели назначает, кому трудиться, кому отдыхать в соответствии с движением караванов, состоянием дел на рынках и наличием свободных рук. Заработанное за день разносчик не берет себе, а целиком отдает в кассу взаимопомощи. В конце недели выручка делится поровну между работниками, за исключением некой суммы, которая откладывается на корпоративные нужды, весьма разнообразные и благородные: когда один из них умирает, вдове подыскивают нового мужа, не оставляют заботами малых детей, помогая встать на ноги и обрести ремесло. Сын одного из них является сыном всех остальных. Деньги из кассы идут также молодоженам на обзаведение своим хозяйством.

Консул разносчиков от их лица торгуется с султаном и его чиновниками. И потому корпорации была дана привилегия не платить ни налогов, ни пошлины и даже не оплачивать выпечку хлеба хлебопекам. Если один из них совершает преступление, заслуживающее смертной казни, приговор приводится в исполнение не публично, дабы не бросать тень на всех. Взамен консул обязуется бдительно, без снисхождения, следить за нравственностью каждого нового кандидата, дабы кто неблагонадежный не проник в их среду. Репутация их столь высока и услуги столь полезны, что купцы и торговцы просто не могут обойтись без них, сбывая свою продукцию. Так, торговцы оливковым маслом, прибывающие из деревень с горшками различных размеров, просят помощи у особой разновидности разносчиков, которые сами проверяют вместимость сосудов, качество продукта и сами же выступают гарантом его перед покупателями. Когда купец привозит новую заморскую ткань, он прибегает к услугам разносчиков, которые, помимо своих собственных обязанностей, еще и рекламируют его товар. За каждый вид деятельности установлена определенная плата, согласно расценкам, утвержденным консулом.