Хотя Нур была еще очень слаба, услышав мои слова, она мгновенно ожила, словно очнувшись от кошмара. На ее мертвенном лице жили одни глаза, обращенные в никуда.

— Вспомни пирамиды! Сколько людей погибло при их возведении, тех, кто мог еще долгие годы трудиться, есть, совокупляться! Чтобы однажды умереть от какой-нибудь чумы, не оставив по себе следа. И вот, повинуясь воле фараона, они создали памятник, который увековечил их труд, страдания и благородные порывы. То же самое сделал и Туманбей. Четыре дня отваги, чувства собственного достоинства, вызова врагу — разве это не лучше, чем четыре века рабства, смирения, осознания собственной ничтожности? Туманбей преподнес Каиру лучший из подарков: священный огонь, который озарит начавшуюся долгую ночь и согреет.

Слова Нур убедили меня лишь наполовину, но где уж мне было перечить ей. Я нежно обвил ее руками и уложил. Она говорила на языке своего народа, у меня же не было иного стремления, как выжить самому и сберечь своих, иного желания, как убраться подобру-поздорову, чтобы однажды описать падение Каира, империи и ее последнего героя.

Требовалась еще не одна неделя, чтобы Нур была в состоянии выдержать долгий путь. Жизнь в Каире становилась все тяжелее. Запасы продовольствия таяли. Сыр, масло и фрукты исчезли. Цена на злаки росла. Говорили, будто Туманбей хотел заморить голодом гарнизон неприятеля, ставя заслоны на подступах к городу и не позволяя провинциям, еще находившимся под его контролем, снабжать Каир. Кроме того, он сговорился с арабскими кочевниками, которые никогда не подчинялись власти Египта, о том, чтобы они разграбили окрестности столицы. И будто бы в то же время организовал доставку из Александрии пороха, стрел и луков, собрал свежие силы и подготовил новое наступление. И впрямь, стычки участились, особенно в районе Гизеха, делая дорогу, пролегавшую мимо пирамид, непроходимой. Баязид, находившийся у няни, оказался отрезан от нас.

И все же стоило ли невзирая ни на что пытаться бежать, рискуя нарваться на вражеский патруль, мамлюкских дезертиров или шайку грабителей? Я колебался до тех пор, покуда не узнал, что Селим принял решение выслать в Константинополь несколько тысяч каирцев. Сперва в качестве первых переселенцев называли халифа, всю знать с ее семьями. Но потом заговорили о каменщиках, плотниках, мастерах по обработке мрамора, мостильщиках, кузнецах и вообще обо всем мастеровом люде. Кроме того, мне стало известно, что составлялись списки всех магрибцев и евреев для последующей их высылки.

Словом, ждать больше было нельзя. Вознамерившись покинуть город не позднее трех дней, я в последний раз обошел его, завершая кое-какие дела, и тут до моих ушей долетел слух: Туманбей выдан вождем одного бедуинского племени и схвачен.

К полудню в городе поднялся гам: кто-то призывал в молитве, кто-то кричал. Рядом со мной прозвучало: ворота Баб Зувайла. Тысячи жителей устремились в этом направлении. Я последовал их примеру. Люди прибывали поминутно; зрелище толпы впечатляло еще и оттого, что она стояла молча. Вдруг все расступились, пропуская колонну из сотни конников и вдвое больше пехотинцев. Повернувшись спиной к толпе, они образовали три круга, один внутри другого. В центре находился человек на коне, в котором нелегко было узнать Туманбея. С непокрытой головой, всклокоченной бородой, в лохмотьях красного цвета, едва прикрытых белым плащом, ноги обмотаны кусками грубого голубого полотна.

По знаку военачальника бывший султан ступил на землю. Ему развязали руки, но при этом дюжина солдат с саблями наголо окружила его еще теснее. Он явно не собирался бежать. Он приветствовал толпу, подняв над головой свободные руки, в ответ толпа храбро ответила восторженными возгласами. Все взгляды, в том числе и его, обратились на знаменитые ворота, на которых палач уже прилаживал веревку.

Туманбей словно бы удивился, улыбка не сходила с его уст, только взгляд погас.

— Трижды прочтите для меня из Корана, — бросил он толпе.

Тысячи голосов разом принялись вслух читать:

— Слава Богу, Господу миров, милостивому, милосердому, держащему в своем распоряжении день суда!..[48]

В конце это был уже не просто гул, а рев — яростный, бунтарский, который вдруг резко стих. Турки и те как будто изумились.

— Эй, палач, делай же свое дело! — прокричал Туманбей.

На шею ему набросили веревку и завязали. Палач дернул. Туманбей чуть приподнялся и рухнул. Веревка оборвалась. Повторили все сначала, снова дернули и снова неудачно. Напряжение стало невыносимым. Один Туманбей был весел, словно пребывал уже в ином мире, где отваге уготовано иное вознаграждение. В третий раз палач постарался, и веревка выдержала. Воздух наполнился рыданиями, стонами, молитвами. Последний египетский император, самый бесстрашный из всех, когда-либо правивших долиной Нила, отдал Богу душу, повешенный на воротах Баб Зувайла как простой конокрад.

Всю ночь картина казни стояла перед моими глазами. Но утром, осмелев от горечи и бессонницы, перестав ощущать опасность, я отправился в путь по дороге мимо пирамид.

Лучшего момента для бегства из Каира трудно было себе представить: после казни своего главного врага турки ослабили бдительность, а друзья Туманбея, удрученные поражением, разбежались кто куда. Пять или шесть раз нас останавливали, задавая вопросы, кто мы да что, но зла не причинили и ничего не отняли, так что следующей ночью мы мирно спали в домике Хадры, том самом, где началась наша любовь.

Там прошли месяцы нашего простого и нечаянного счастья. Домик был слишком мал и беден, чтобы привлекать чье-то внимание, да и вся деревня жила на обочине потрясений. Это спокойное и размеренное существование было для меня тенистым оазисом между двумя переходами по пустыне. Вдали я уже слышал призывный гул, и было предначертано, что я не останусь глух к нему.

Из своего продолжительного уединения в сельской глуши, отмеченного созерцательностью и тихими радостями, я вышел, утратив всяческие иллюзии и последние убеждения. Города недолговечны, империи плотоядны, Провидение неисповедимо. Единственное, что обнадеживало, — половодье на Ниле, небосвод со звездами и ежегодное появление молодняка у буйволов.

Когда настал час покидать этот мирный край, я обратил свой взор в сторону Мекки. Паломничество было мне просто необходимо. Нур боялась пускаться в путь с двумя малолетними детьми, и я попросил Хадру сопровождать нас, на что она с радостью согласилась, поскольку побывать в святых местах было ее затаенной мечтой.

Мы взошли на борт парусника на африканском берегу Нила, в половине дня пути от Гизеха на юг. Парусник принадлежал богатому производителю кунжутного масла, который доставлял свой товар в Верхний Египет, останавливаясь на день-другой в любом мало-мальски значительном городе. Вместе с ним мы посетили Бени Суэйф, ал-Минию, Манфалут, где к нам подсел один пожилой человек. В ту же ночь, воспользовавшись тишиной, я взялся за калам при свете свечи, когда меня окликнул новый пассажир:

— Эй! Пойди разбуди кого-нибудь из команды! Я вижу в воде здоровое полено, оно нам пригодится для приготовления пищи!

Мне не понравился ни его развязный тон, ни его простуженный голос, ни то, что он беспокоил меня в такую пору. Однако из уважения к его возрасту я почтительно ответил:

— Уже полночь, лучше никого не будить. Я сам смогу тебе помочь.

И с сожалением отложив свой калам, сделал несколько шагов по направлению к нему, но он раздраженно бросил мне:

— Мне никто не нужен! Сам справлюсь!

С веревкой в руках он перевесился через борт и пытался подцепить бревно, как вдруг из воды показался огромный хвост, обвил его и утащил за собой в реку.

Я поднял крик, чтобы разбудить пассажиров и команду. Спустили парус, причалили к берегу и долго стояли, покуда бесстрашные моряки ныряли в воду. Но без толку. Все сошлись на том, что несчастного сожрал крокодил.