На столе, у коего сидели Иван Исаевич и Федор Гора, появился черный таракан, остановился, шевеля длинными усами. Оба обратили на него внимание. Иван Исаевич смешливо подумал:

«Ишь усищи-то, как у пана польского!» А Гора со злобой прихлопнул таракана ладонью, сбросил со стола, продолжал:

— И ще лыхо. Татарски наскокы, а воны сэла палылы, украинцив в полон гонылы, а старых, немичных, дитэй малых насмэрть убывалы. Розруха, крипацьке бесправья на богатий Украини. Знаю: такэ лыхо не на одний Украини, всюды, дэ е богати и бидни.

Гора тяжело вздохнул, помолчал и под внимательным взором Болотникова продолжал:

— Що народу дияты? Хто тэрпыть, а хто в Сич Запорижську тикае, з запорижцамы ляхив, татар, туркив бьють. А оцэ почулы, що Болотныкив за правду бьется, и суды идуть. От и всэ!

Кончил Гора и просветлел как-то. А Иван Исаевич молчит, на Федора глядит. Потом как стукнет кулачищем по столу, аж посуда на нем заплясала. Стукнул, воскликнул:

— Хведор, друже, не тужи, гляди весело! Били и бить будем ворогов! А нас убьют, иные придут, ворогов побьют — Русь и Украина славно жить станут. Верь мне, друже!

Тут уж Федор совсем расцвел, смотрит весело…

По городу ходили для порядка днем и ночью стражи. Скоро, однако, «загогулина содеялась».

Средь бела дня несколько терских казаков ворвались в богатую избу, взяли деньги, убили хозяев, выволокли рухлядь, но нарвались на отряд охранителей. Татей схватили с поличным и привели к Болотникову.

Быстро разобрал воевода суть дела. Тут же увели злодеев на площадь и повесили.

Весть о преступлении и суровом наказании облетела город, всполошила туляков, потом успокоила: поняли, что воевода их в обиду не даст. «Петр Федорович», узнав о происшествии, явился к Болотникову. Разъярен был, лицо багровое, глаза кровью налились, в руке нагайка. Стал вопить:

— Какое ты право взял, воевода, людей моих верных без согласия моего вешать, а? Ты что, супротив меня прешь, царевича?

Беседа шла наедине. Болотников помрачнел, на лбу собрались морщины, глаза гневно засверкали. Он встал, положил правую руку на пистоль.

— Не ори, как бугай! Право мое — право воеводы! Не допущу татьбы да убийства мирных людей. И всегда так поступать буду. Ограбь ты, и тебя вздерну на сук, оком не моргну. Куда это гоже? Туляны нас приветили, а мы их убивать станем?

Болотников от негодования замолчал, зашагал, остановился, опять окинул озадаченного Илейку гневным взглядом.

— Ты, Петр Федорыч, не мешай мне во граде справедливость соблюдать. В прах сотру, если препоны ставить будешь! Для народа ты — царевич, коли люди верят тому, а предо мной не кичись!

Понял Илейка, что лучше от греха подальше, лучше смириться, а то и в самом деле воевода в прах сотрет. «Царевич» сник перед Болотниковым.

— Ладно, Иван Исаич, — смущенно буркнул он. — Прикажу своим, чтобы посмирнее были.

— Я, Петр Федорыч, своим путем иду, народ оберегаю. И так будет до скончания моего, не инако!

Ушел Илейка не солоно хлебавши. Грабежи как ветром сдунуло.

Шаховской с Горой зашли к Болотникову, и началась у них за ужином беседа. Текла неторопливая, спокойная речь Григория Петровича.

— Надо нам до поры до времени оборону держать.

Ты, Иван Исаич, в Калуге как славно высидел, ничего-то недруги с тобой содеять не могли, а уж как наваливались! А ты их в крови умывал, любо-дорого! Нынче дело наше не плоше. Народу много, стены крепче калужских. Запас есть, и воинский и харчи. Оба мы с тобой едино мыслим. — Он улыбнулся и продолжал: — Вот Петр Федорович порой баламутит, ну да мы его утихомирим, шелковый станет. Сомненье у меня насчет Телятевского, хоть я его и хвалил Петру Федоровичу. Сам разумеешь: начальный над им — смерд, ну и мельтешит, чай, на сердце гордыня, кровь-то княжеская!

Болотников весело рассмеялся:

— Григорий Петрович, и у тебя княжеская кровь!

Шаховской ответил полунасмешливо, полусердито:

— У меня? То у меня, а то у него! Я — с вами, а он — кто его знает! Телятевский у Венева славно бился вместе с Масальским, под Тулой Воротынского побил, на Пчельне верх взял. Может, и впрямь за нас стоит. А доглядеть за им надо. Ляпунов, Сумбулов, Истома Пашков тоже с нами шли, а потом к царю переметнулись.

— Да-а… — неопределенно протянул Болотников и перевел разговор на другую тему: — Скоро вылазки начнем делать.

Гора внимательно слушал, оживился при последних словах Болотникова. Веселье заиграло на бронзовом, огрубевшем от ветра лице. Он стукнул кулаком по столу, зазвенела посуда.

— Що правда, то правда! Кони быстры, сабли востры! Лава казацька литае, со святыми упокой ворогам спивае, их добивае! Просыдымо у Тули, скилько треба, а дале помиркуемо, як нам буты, де нове пиво пыты!

Гора даже прищелкнул от удовольствия. Болотников призадумался.

— Посидим, посидим здесь. Вороги схлынут отсель, а мы на просторы выйдем. И пойдут к нам снова люди черные со всей Руси. К Волге надобно путь держать. Там тоже гиль хлынет великая. Не одни русские люди, а и черемисы, татары, мордва да иные в смятении, правды, что горит ярым полымем, ищут. На своих да на наших бояр ополчились и снова ополчатся. Эх, и закрутим же!.. Войну крестьянскую, справедливую ведем и вести будем!

Лицо его горело, он смотрел вдаль, словно видел громадную, полноводную Волгу, несущую с грохотом весенние льдины. Шаховской скептически произнес:

— Ладно, ладно, Иван Исаич! Пождем, когда твоими устами мед будем пить. А пока выпьем за будущую удачу в боях!

Задолго до прихода войска Болотникова в Тулу прибыл литейщик Василий Парфенов. Посланный самим Иваном Исаевичем, он тотчас взял в свои руки литье пушек. В тот же день, как только он приехал в Тулу, Парфенов подходил к высокому, обширному, деревянному зданию, обнесенному, вместе с другими зданиями поменьше, высоким дубовым тыном. Вблизи текла Упа.

Его пропустили по грамоте от Болотникова за ограду. Идя по двору, Парфенов увидел несколько пушек на станинах. Он поморщился. «Нет, так негоже. Большой литейный двор, а пушек две-три — и обчелся. Да и пушки не без изъяну».

Обойдя литейную, он нашел немало других недостатков. Не прошло и месяца, как большинство недочетов было устранено, а изготовление пушек и ручного оружия расширено. Вскоре в литейной поправили три плавильные печи, появилось десятка три горнов, много опок для литья. Улучшались различные подсобные мастерские. Парфенов, с утра до ночи пропадая на литейном дворе, кипел, печалился, ругался, уговаривал, приказывал, создавал, радовался: «Ну вот, ну вот, дело на лад идет. Наготовим пушек. Иван Исаевич будет доволен!»

Зная, что дядя Вася в Туле, туда захотел и Фридрих Фидлер. Он, насколько мог, исправно работал, но ему в Калуге не сиделось. С присущей ему настойчивостью он добился, что его с уходом войска также отослали в Тулу.

Фидлер легко разыскал Парфенова.

У изложницы одной из печей стоял спиной к нему высокий человек, в котором немец тотчас же узнал дядю Васю. Он встал в нескольких шагах от Парфенова, боясь потревожить его.

Один из работных людей держал стальной штык. За ним построились другие работные люди, держа по двое на носилках обмазанные изнутри глиной длинные ведра. Все было, как в Калуге, только больше, как-то богаче.

Передний закричал:

— Готовсь! — и стал штыком пробивать глину в изложнице.

По желобу хлынул раскаленный чугун, полетели во все стороны искры. Пары, одна за другой, быстро наполняли ведра металлом и расходились по опокам, куда лили чугун.

Парфенов повернулся и увидел Фидлера. Оба просияли.

— Фридрих! — воскликнул Парфенов.

— Дядя Василий!

Друзья обнялись, облобызались, к изумлению окружающих, а потом все глядели друг на друга, радостно улыбаясь.

Спокойствие и уверенность в себе были на лице Парфенова. Все у него спорилось, многого он добился в литейной, чего желал.

— Ко мне, друже, идем! Сейчас я уже свободен. К вечеру вернусь, погляжу, что и как.