Потащили какого-то мужика на съезжую, который говорил на базаре:
— Постой, постой, вот скоро сам Болотников подступит, небу жарко станет!
Пафнутий Михалыч в этот день не работал, сидел со старухой и Никишкой дома. Ели тюрю. А потом сам и говорит тихо:
— Так, так! Верхушкина убили! А кто? Вот то-то, кто? А Варвара где? Ась! То-то вот где? Пропала, как туман, рассеялась! А это время все про Верхушкина-злыдня узнавала, как он да что он? Вот и узнала. Его нет на белом свете, и она сокрылася.
Старуха и Никишка с трепетом слушали смутные речи деда, который под конец причесал усы, бороду и зашипел:
— Ну вот, молчок! Понимать надо!
Бабка набожно перекрестилась на образ и прошептала:
— Владычица усердная! Сохрани и помилуй рабу божию Варвару!
А Никишка выскочил на улицу, засвистал по-разбойному и умчался на реку ловить раков.
Варвара вошла в густой лес. Тут было темно, хоть глаза выколи. Она споткнулась о пень, на который и села на ночь. «Так вот и стану до зари ждать. Куды тут брести?» Сухарика пожевала. В шаль получше завернулась. Отдыхала душой после пережитого в этот тревожный день. Вспоминала об убитом дьяке спокойно, и тут же он забывался. Дело свершила для народа — и ладно. Глядела кверху. Там гулял, гудел ветер, а выше, во тьме кромешной, только догадываться можно было о сплошных тучах, обложивших небо. Временами трудно ей было разобрать — ветер ли воет или волки?
«Э, не боязно! Супротив волков пистоль есть. Куды утром податься? Знамо дело — к самому Болотникову. Молва идет: к Москве он движется с войском народным. Явлюся нежданно-негаданно. Все ему расскажу, как на духу откроюся», — думала Варвара, и спокойствие охватывало душу ее. «Токмо народу худа не делай, а уж он тебя поддержит. Живи, не тужи, да и помирать не боязно». Думала, думала, сползла с пня, на мху притулилась к нему и крепко заснула. На заре проснулась продрогшая, вскочила, как встрепанная, стала руками, ногами туда, сюда двигать, чтобы согреться, чуть в пляс не пустилась. Потом села на пень, огляделась — кругом все шумел лес дубовый, листья темно-зеленые, узорчатые еще не осыпались, трепетали от ветра. Дубы те — столетние великаны, в окружении молодняка. Тучи разогнало… Потом брызнули первые лучи солнца, озолотили верхушки дубов. Радость зазвенела в душе Варвары. И пошла она напролом чащей, все на восток, откуда солнце восходит, откуда войско народное на Москву идет. Устав, села на берегу заросшего камышом ручья, достала кишень, который взяла у убитого дьяка, вытащила из него содержимое.
«Деньгу тратить не стану. Чай, хорь у загубленных нахапал. Все рубли да золото. Ивану Исаевичу отдам на дело народное», — подумала Варвара. Нашла «жуковин» — именную печать дьяка. «Сгодится!» Прочла грамоту — донесенье дьяка воеводе, с подписью и печатью Верхушкина: «…Воевода преславный града Волоколамска! Извещаю тя: под пыткой Олешка Перевозчиков, знаемый тебе, показал: тысячи к вору Ивашке Болотникову приклоняются, в рать его встревают. К примеру, стрельцы многие вору передалися, оружны, с городов Тарусы, Каширы. И под пыткой той Перевозчиков помре…» Варвара перекрестилась: «Упокой господи душу убиенного раба Алексея!»
Бережно спрятала за пазуху кишень с грамотой. Услышала шум, голоса, спряталась за дерево и глядела. Лесом двигались мужики с косами, топорами, рогатинами, саадаками. У редких были самопалы. У нескольких перевязаны головы, руки, одного тащили на самодельных носилках. Шло человек пятьдесят. Варвара, прячась за деревья, следовала за ними.
«Что за люди? Должно, станичники!»
Через некоторое время неведомые люди дошли до острога на высоком холме. Большое пространство было окружено земляным валом и частоколом на нем. Перед валом — надолбы. Толпа стала втягиваться в раскрывшиеся дубовые ворота. Что за валом делается — не видно, только слышны разговоры, крики, пение. Варвара сидела за деревом и, как завороженная, глядела на острог. Вдруг она вздрогнула: около нее раздался дребезжащий голос:
— А, красавица! Не шевелись, не то стрелять учну!
К ней подошел человек с самопалом наизготове. «Видать — не дюже силен», — подумала оправившаяся Варвара, разглядывая дробную фигуру мужика. Один глаз его косил. Из-под войлочной шапки выбивались растрепанные волосы. Бороденка, усы реденькие. Лицо незаметное. В азяме. За кушаком — топор. В лаптях. Варвара спокойно сидела и глядела на нахально ухмыляющегося незнакомца.
— Я тебя давно заприметил, за тобой шел крадучись. Куды, мол, женка прет, что ей тут надобно?
— А ты кто будешь?
— А я вот из того острога, в дозоре.
— А дале что?
— А дале: иди вперед, в острог представлю.
— Живет-то там кто? Чай, не царские?
— Сказала — царские! Холопов да тяглых у нас тут нетути. Народ вольный.
— Ну, коли вольный — идем!
Неизвестно почему, мужик обиделся.
— Идем! Не идем, а я тебя веду; ну, поворачивайся, женка! — крикнул он обозленно.
Варвара удивилась:
— Вот дурень! Не дюже тебя испугалась. Тебя родимчик схватил, что ли?
— Вставай, не то…
В свою очередь рассерженная Варвара внезапно подскочила к мужику, живо вырвала у него самопал. Тот растерянно моргал глазами.
— Ишь дурень! Не с такими-то справлялася. Сказывай, кто там всамделе живет?
Покрасневший мужичок ответил:
— Василий Овчаров там атаманит, а мы все — евонные люди, супротив царя, бояр, дворян идем.
Варвара почуяла, что он правду говорит.
— Ну, коли так — веди!
Самопал позже отдам.
И вот шествовали: мужичок, а сзади Варвара с самопалом. Подошли к закрытым воротам. Никто их не заметил.
— Как звать?
— Анисифор.
— На самопал, Анисифор почтенный. Токмо знай: у меня вот что! — Варвара показала пистоль.
Мужик сразу проникся к ней уважением:
— Ишь ты какая!
— Узнаешь — какая. Стучи.
Открылись ворота. При входе Анисифор передал Варвару стражам, сам скрылся.
Идя к атаману, Варвара с любопытством оглядывалась. Кругом шалаши, землянки, срубы, крытые дерном, корой. Все эти немудреные постройки, видать, были недавние. В разных местах острога много народу усердно плотничало. Подошли к одному срубу, на крылечке которого сидел сам атаман Овчаров, как сказал Варваре сопровождающий ее, который тут же и ушел. Спокойным жестом атаман показал Варваре место тоже на крылечке, и оба стали друг друга молча разглядывать. Был он среднего роста, грузный, раскосые черные глаза навыкате, монгольский облик лица. За кушаком сукмана — пистоль. Синяя мурмолка с лисьей опушкой сдвинута на затылок. Он залюбовался Варварой, заулыбался, обнажив крепкие желтоватые зубы.
— Что-то ты с монашкой схожа: и покрыта так, и одежа темная.
— Верно, атаман! Я — монашка, токмо не церковная, а народная, — напористо ответила она.
Варваре он не понравился. «С рысью схож. Сторожкой с им надо быть!» Рассказала о своих злоключениях и о том, что убила Верхушкина. Атаман усмехнулся:
— Вот еще что сказываешь! Не верю!
— Ну и не верь. Твое дело. Токмо слушай. В Волоколамске при съезжей избе два сарая. В одном мертвых складывают. И я там лежала. В другом завсегда народу уйма, тех, коих на пытку гоняют, а потом в мертвецкий сарай тащат. В съезжей избе днем воевода, дьяк, подьячие, писцы дела вершат. Там же грамоты всякие хранятся: крестьянские порядные да записи холопов, закрепленных за помещиками. Все это я проведала. Свершим доброе дело: средь бела дня зажгем съезжую, а пытошных из узилища вызволим!
— Ишь какая ты скорая! — с удивлением и невольным уважением к ней ответил Овчаров. Потом, видать, загорелся: — Ладно, будет по-твоему. Дело сказываешь. Заутра тронемся!
Атаман отправил Варвару в стряпущую. Там она у стряпки Федосьи, пожилой, кроткой женщины, со скорбным выражением лица, и переночевала. Перед сном Федосья рассказала ей, как Федосьина мужа в Москве запытали, в Земском приказе. Долго она горевала, а за ней и Варвара всплакнула; потом со злобой воскликнула:
