«Ни к дворянину-помещику», — хотел он сказать. Молчанов нахмурился, но тут же взял себя в руки и согласно закивал головой:

— Истинно, истинно! И я так мыслю.

Как большинство дворян и помещиков, владевших не наследственной, не вотчинной (отчинной) землей, а поместьем, полученным за государеву службу, Молчанов всемерно стоял за прикрепление крестьян к земле, более того, к определенному владельцу. Стоял за установление крепостного права на Руси, полного и безоговорочного.

Но он понимал, что не этому человеку, сидевшему перед ним, можно говорить о подлинных чаяниях служилых дворян-помещиков, и перевел разговор на иную тему.

— За царя Димитрия подымаются люди православные. Вживе царь Димитрий! Уберег господь сына Грозного. Нашего царя-государя, на царство руссийское венчанного. До срока хоронится великий государь. Придет час, объявится.

— Того я не ведаю, — пожал плечами Болотников. — Объявится или не объявится, а время не ждет. Надо дело делать.

Молчанов встал, прошелся по комнате. Не сразу заговорил. Призадумался.

Довольно значительная часть помещиков-дворян связывала свои чаяния с «царем Димитрием», считая его, кто бы он лично ни был, продолжателем противобоярской, дворянской политики Грозного. Что Лжедимитрий был явный агент польских панов в походе их на Русь — все это они старались не видеть или не хотели понять. А некоторые силились представить себе это нашествие, как дело временное и неопасное. Был ли Михаил Молчанов сознательным предателем, сознательным агентом польских вельмож или предателем по неведению, принадлежавшим к этой наивной, ослепленной части дворянства?

Он слыл человеком надежным, просвещенным, весьма способным. Он весь отдался служению своим политическим «идеалам». Но был вместе с тем ловок, увертлив и сумел унести свою тайну в могилу.

Проницательный Болотников говорил с ним очень осторожно, языку воли не давал. Осторожен был и Молчанов.

— Исполать ему на многие лета, царю-государю нашему, Димитрию Иоанновичу, — торжественно заговорил Молчанов, осенив себя широким крестным знамением. — Да расточатся врази его! Скликаем людей православных под хоругвь его царственную. Пойдешь ли, Иване, нашею стезею? За царя, богом данного, истинного? С крестным целованием царю-государю? Пойдешь ли на подвиг великий? Живота не щадя? Готов ли смерть и муку приять?

— Что же делать, — холодно ответил Болотников, — если другого царя нету. Не можно без царя! А с боярским царем, Васькой Шуйским, нам, мужикам, непопутно.

И снова тень неудовольствия пробежала по лицу Молчанова. Болотников заметил и понял. Уж больно не по душе пришелся Молчанову тон неподатливого мужика. Но он и на этот раз тотчас же подавил в себе загоревшуюся неприязнь.

— Супротив Васьки Шуйского и скликаем всех чинов людей, — поспешно проговорил он. — В добрый час, в добрый час, Иван Исаевич! Послужи родной земле разумом своим ратным и саблей казацкой. — И, помолчав, добавил: — Ждет тебя, Иван Исаевич, честь великая. Охоч тебя зреть канцлер литовский, пан Лев Сапега. Он сюда как раз прибыл по делам всяким. В сем замке остановился. Как предстанешь пред очи пана канцлера, у него и попросишь дозволения ратные дела ихние познать.

— Пред очи канцлера? А чего мне искать в тех очах канцлеровых? — усмехнулся Болотников. Потом резко отчеканил: — Нет, мне с литовскими да с польскими боярами толковать не о чем. Нам, мужикам, с ними не по дороге. А того более с недругами Руси… Канцлер литовский без моего разговору обойдется, а я без его.

У самого же Болотникова созрела мысль: «За дворян да за ляхов, видать, человек этот стоит, за ворогов народу черному. Чуй, Иван».

Молчанов удивленно, пристально глядел на Болотникова, точно впервые по-настоящему увидел его.

— Как знаешь! — раздраженно пожал он плечами и, подумав, сухо проговорил: — Добро, буду сам бить челом канцлеру о тебе, об твоей охоте познать ратные художества Речи Посполитой.

Болотников от Молчанова пошел в городской сад, где под кленами поджидал его на лавке Михайло Иванов, пожилой, с округлым, решительным лицом, с длинной бородой. Он был из холопов, пристал к Болотникову, ехал вместе с ним на Русь. Человек верный. От нетерпения он даже поднялся.

— Ну как, Иван Исаич, как?

— Сядь, все по череду расскажу. Побеседовали. Тот за дворян стоит, царя ему дворянского подавай. Пытался меня на свою сторону приворачивать, чтобы народ черный забыл я, дворянам супротив бояр служил. А по-нашему, что бояре, что дворяне — хрен редьки не слаще.

Оба засмеялись, к недоумению проходившей разряженной белокурой пани, которая вместе с тем довольно благосклонно взглянула на Ивана Исаевича.

Болотников весело продолжал:

— Ишь как на меня воззрилась. Словно рублем подарила. Ну да ладно. И так он и сяк улещал меня, а я сторожко с ним беседовал, свои думы сокровенные дворянскому выкормышу не показывал. А думы мои, сам ведаешь, за народ стоять. Пока дворяне помогать нам будут — добро! Не будут — к ляду их!

Иванов одобрительно кивал головой.

— Верно, Иван Исаич! Зрит, баешь, человек тот на нас с дворянской колокольни? Высоко, ха-ха-ха, забрался! Баешь — затаился ты?

— Затаился. А он, видать, умен, хитролис, чует, должно, что не очень-то меня проведешь. Обещал с канцлером литовским Сапегой говорить, чтобы допустил тот меня познать ихнюю мудрость ратную. Кто его ведает — допустит али нет до ихних ратных дел.

Молчанов, однако, добился разрешения.

Болотников стал ревностно приглядываться к военному делу у поляков.

Он ходит по пушечному двору. С ним польский капитан, моложавый шляхтич, считающий, что хорошо умеет говорить по-московитски.

Пушечный двор помещается в долине за городком, огорожен высокими, толстыми стенами. Под навесами — орудия. Молодцеватый шляхтич, с выпяченной грудью, с лихими усами штопором, краснощекий, носик пуговкой, очень доволен порученной ему ролью руководителя. Он говорит важно и с расстановкой:

— Прошу, пане, тут зрите вы орудия Ржечи Посполитой. Бардзо много их. Во-первых, пищаль в станине на колесах. Ядра к ней весу четыре гривенки (фунта), чугунны. Воззрите на единорог, в гнезде чугунном недвижно становлен: в ядре полпуда весу. Палит столь звучно, даже оглохнуть можно, а чтобы того не было, при пальбе рот разевать треба. Он нужен крепостные каменны прясла рушить. А вот, прошу пане, пушка из крулевства фряжского, быстрострельна и легка. Конь един тягает пушку сию. Противу кавалерии заграждать огнем из его свычно. Ниц не бачишь супротив его. Добже, добже стрелит.

Болотников прервал разглагольствования шляхтича.

— Я сам из них бил. Пушки подходящи.

— Прошу дале. Крепостные стены и башни опять-таки рушить из мортиры сподручно. Глянь, пане, сколь толста она против пищали… Як слон и воробей. Метает каменны ядра по два пуда.

Далее словоохотливый капитан рассказывал о черботанах, кулевринах…

— Огненный бой, во-первых, а засим пехота, конники идут. Пан познает в действии сполна орудия, о коих я сказывал…

Болотников слушал, но очень многое ему было уже известно, испытано в боях. Смешливо подумал: «Мели, Омеля, твоя неделя! Язык без костей…»

Польские начальники водили Болотникова по разным военным местам. Показывали, объясняли не все. Это Болотников замечал, ухмылялся про себя. «Таитесь, ляхи! Да я и сам иное знаю, что вам в воинском деле не ведомо».

Иван на полигоне сам заряжал и стрелял из пушек, вспоминая все тонкости «огненного дела».

Учили пехоту. И тут Болотников не только наблюдал, но и сам участвовал в занятиях — ставил плетеные заграждения из ивы, делал «волчьи ямы» и многое другое.

Все это он прекрасно знал и раньше, будучи казаком, но решил, после вынужденного перерыва, повторить боевую подготовку.

Площадь, утоптанная тысячами ног… Дождь, лужи… Команда под начальством ротмейстера, надменного шляхтича, марширует, падает, поднимается, бегает с палками, заменяющими мушкеты. Маленький, хлипкий жолнер замешкался и упал в лужу. Ротмейстер подлетел к нему, что-то заорал с побагровевшим лицом и выпученными глазами. Болотников только разобрал: «У, пся крэв!» — и увидел, как от удара тростью по шее бедняга схватился за голову. Невзвидел свету Иван, подбежал к обидчику: