Разговаривая, вошли в его жилище.

Небольшая, веселая от солнечного света комната. Бросились в глаза книги и рукописи на полках. Иные из них Иван уже читал.

Альгарди со вздохом сел. Не мог забыть казнь… Лицо его было растерянно.

Иван, как уже не раз, пристально рассматривал на стене портрет старика, освещенный солнцем. Могучий лоб, густые брови, глубоко запавшие, пытливые и грустные глаза. Волнистые седые волосы, длинная борода.

— Леонардо да Винчи, — задумчиво произнес Иван.

Альгарди подошел с просветлевшим лицом.

— Великий старик… Принадлежит человечеству… Одинокий, непонятый… — Помолчав, заметил: — Он был вынужден продавать свой труд итальянским властителям, а те относились к нему свысока, насмешливо. Это он писал в одном трактате своем: «Слава — в руках труда». Это он мыслью жил на несколько веков вперед.

Иван слушал, переводя разгоревшиеся глаза с портрета на Альгарди, помрачнел. С яркостью необычайной предстала перед ним сегодняшняя казнь. Как зверь в клетке, зашагал он по комнате. Альгарди настороженно наблюдал за ним.

— Все одно и то же, одно и то же! Деспоты ваши итальянские над великим Леонардо да Винчи издевались, сегодня казнь инакодумающего, завтра новые злодеяния, ведомые и неведомые… Везде, всюду… Ненависть лютая подымается против властителей, богачей ваших, наших.

Несколько успокоившись, сказал:

— Простите, мессерэ! Я не в себе, я уйду…

Альгарди, видя состояние Ивана, удерживать его не стал.

Иван раз увидел, как во Дворец дожей ехало посольство из Московии. У него от радости забилось сердце. Впереди в роскошной гондоле следовал боярин властного вида, чернобородый, широкоплечий, в высокой горлатной шапке. На нем был синий атласный кафтан. За боярином следовала свита в богатых одеяниях, верхоконная и пешая. В трех гондолах везли подарки дожу…

Позже, на базаре, Иван разговорился с пожилым московитом из посольской свиты.

— Христом богом прошу — слово молви мне про святую Русь!

Тот удивленно взглянул на Ивана.

— Ты кто же? По облику — венецеец, а со мной ведешь речь по-нашему!

— На Руси я жил, отец, да не весело. Православный я, русский человек. Что у нас там деется, на Руси?

— Русь та же, да не та. Замутилась Русь… Своя своих не познаша. Ну, да много будешь знать, скоро состаришься, а ты вон какой молодой да ладный, — уклончиво шутливо ответил осторожный московит. — Езжай домой, сам узришь.

— Эх, кабы можно. Тоска грызет. Как вспомню… Березы родные, елки, сосенки… Жито колосится… Да что баять, тянет туда…

— Коли тянет, ну и езжай!

— Не можно мне: семья здесь!

— Тогда прощения просим!

Московит ушел. Долго смотрел ему вслед Болотников, одинокий, чужой среди шумной итальянской толпы.

Вечером Иван с замиранием сердца обратился к Веронике:

— Дорогая моя! Русь люблю! Родину свою! Поедем туда, дорогая!

Вероника в испуге всплеснула руками и побледнела:

— Что ты, что ты, Джованни! Разве это возможно? Уехать от нашего солнца к вашим морозам! Замерзнем мы там с Пьетро. Нельзя, нельзя, милый!

И жена прижалась к своему загрустившему Джованни. Утром Вероника открыла окно. Из сада ворвался запах цветов.

— Видишь, Джованни, как здесь хорошо! А ты, мио каро, дурной! Любил бы меня, не думал бы о своем суровом, печальном крае. Брось мысли о Московии. Вдыхай запах этих цветов… Люби меня, мио каро!

Иван молчал. Думал: «Разве можно мне родную Русь забыть? Как она того не разумеет?»

Неспокоен был Иван, чувствовал: что-то должно произойти. Все о Руси думал, ходил мрачный.

Он поднялся на рассвете. Ночь была душной. Занимался жаркий день. Он окатил себя, как бывало юношей в Телятевке, ушатом холодной воды из колодца.

Иван стоял у порога своей «венецейской избы». Ворот его белой рубахи был расстегнут, и виднелась богатырская грудь. Он стоял необутый, широко расставив ноги, и глядел на восток, где еще не поднялось солнце.

Иван провел ночь почти без сна — терзали мысли. Не оставляли они его в эти дни. И сейчас он думал все о том же, о том же…

«Как московит из посольства сказывал? Русь та же, да не та. Замутилось в ней, своя своих не познаша… Что там могло приключиться? Про что утаил хитрец тот, посольский служилый человек? Может ли то быть, чтоб мужик иль работный человек к тем делам непричастен был? Кому же, как не им, смуту творить? За долю свою вставать? Что, ежели супротив бояр, дворян да челяди ихней, Остолопа вроде, мужик дубину поднял? Ежели древние богатыри наши вернулись на святую Русь — Илья Муромец, ратай Микула Селянинович, да на всю нечисть, на все горе-злосчастье свою палицу занесли? А я как же? Ратный человек, казак донской, вдали хорониться стану?! Все премудрости воинские постиг я: мудрость казачьего боя — донского и запорожского, мудрость боя татарского и турецкого… Ристалища и стрельбы ногайские познал… Венецейские премудрости постиг и хитрости ума еллинские… На тверди земной воевал да море-океан изведал… Бог грамотой благословил — и кириллицей и письмом латынян. И книги великого разума осиливать сподобился… А я-то? В этакую годину у подола бабьего обретаюсь? Рыбешкой да цветиками тешусь в Венецее… Тьфу, пропади ты, душа холопья! Поганец! Поганец я! Мразь я, а не казак! Нет! Тому боле не бывать! Да сгинь-пропади она, жизнь моя венецейская, покойная…»

Рванув, он еще шире распахнул ворот рубахи, до хруста в позвонках расправил свои саженные плечи, напружинил, согнул руки, шарами взыграли мускулы… И он ощутил в себе столько неизбывной, еще по-настоящему не тронутой силы, что во весь свой густой, сочный голос от счастья и веры в себя радостно захохотал.

В далекой Италии, на венецианском берегу Адриатического моря, в эти часы наступающего утра решилась вся его последующая судьба.

Трагический случай в его семье, частый по тем временам в Венеции, ускорил развязку.

Вероника, что-то напевая, стряпала в доме. Пьетро рылся на дворе в песочке. Иван сидел на лавочке у дома, предавался своим мыслям. Невдалеке расстилалось тихое, в дымке, море.

К берегу подплыла гондола. Два человека вышли из нее и молча пронесли мимо стоявшей на берегу смеющейся пары носилки. На них лежал покрытый циновкой неподвижный человек. Торчала черная, иссохшая рука. Открытое лицо тоже почернело. Носилки увидела из окна и Вероника, выбежала за калитку.

— Джованни! Кто это?

Иван в недоумении ответил:

— Мертвый… Какой черный…

Он увел жену и мальчика в дом.

Уже второй день шли зловещие слухи:

— Черная смерть! Мрут люди!

Страшно стало в городе и окрестностях. Паника охватила народ. Люди в темных балахонах провозили на гондолах трупы за трупами. Обычное движение по каналам резко сократилось.

В тот же день, к вечеру, растерянная Вероника прибежала на берег, где Иван возился с рыболовной снастью.

— Джованни, милый, иди… Иди скорей… Пьетро! Он… Он…

Почерневший мальчик, зараженный чумой, умирал, сжимая в ручке игрушечного паяца.

Люди в темных балахонах увезли маленького Пьетро. Обитателей дома — Веронику, Ивана, старого Градениго — переселили. Дом заколотили.

Они чудом остались живы. Вскоре чума пошла на убыль и исчезла.

Как ни тяжело переживал Иван потерю сына, он не переставал думать о возвращении на родину. Со смертью ребенка пало главное препятствие. Вероника теперь останется с отцом, если не захочет последовать за ним, своим Джованни. С его отъездом Вероника сможет жить, как и до встречи с ним. Все пойдет в доме по-старому. Эта мысль снимала большое бремя с его совести.

Иван глубоко, искренне любил Веронику, сроднился со стариком Паоло, но все это уходило куда-то вдаль при мыслях о возвращении на родину и об участии в той великой борьбе, которая, по-видимому, там началась.

Тяжело стало дома.

Иван сорвался с места, сказал жене, что едет по делу в город, и ушел. В пути вспомнил с тоской: «Я отца с матерью бросил, а как их любил! Как любил! Видно, так и ныне свершится! Судьба, знать, такая моя!»