Прочитав письмо, Муравьев посуровел. Он швырнул послание на стол и нервно заходил по комнате. «О, мудрый и дальновидный отец Иннокентий! — вспомнил губернатор архиепископа. — Преклоняюсь перед твоей прозорливостью…» Его тянуло к письменному столу, чтобы незамедлительно ответить на послание. Но Николай Николаевич лучше других знал свой характер, горячую натуру, а потому не без усилий придержал себя от душевного порыва. Резкий ответ, какой ему хотелось немедля написать, мог только усугубить положение. Столица с лупой в руках будет рассматривать буквы, текст и между строчек читать его донесение. Стало быть, изложить на бумаге следует все продуманно и обстоятельно. Для этого, как понимал сам Муравьев, надо успокоиться. Он сел в кресло и устало прикрыл глаза. Мысли губернатора заработали в непривычном направлении.
Супруга тихо приблизилась к мужу и со словами «Все, милый, будет хорошо» нежно обняла его шею руками.
Екатерина Николаевна, пламенно любя мужа, была безгранично счастлива тем, что ей выпала завидная доля быть любимой. Француженка по происхождению, найдя приют в России, она не жалела, что волей судьбы оставила свою родину и связала жизнь с русским человеком, беспокойным, не умеющим быть без дела и забот. Муравьев никогда не говорил жене громких и возвышенных слов о своей стране, не терпел пафоса, но она знала, что он ис-
кренне и беспредельно предан России, служит ей честно и бескорыстно. Наверное, в этом, в своей причастности к большим и важным государственным делам, безусловной пользе, которую приносил служению Отчизне, видел свое счастье непохожий на других губернаторов военный наместник Восточной Сибири.
Супруга Муравьева не относилась к категории тех женщин, которые, ревностно отстаивая право «первых дам» гарнизона, бесцеремонно лезли в служебные дела мужей, а при случае в обществе подруг заявляли: «Мы посоветовались с Николя, и я решила…» Екатерина Николаевна знала недостатки своего мужа — вспыльчив, горяч, в пылу гнева зол, временами, когда не ладились служебные дела, раздражителен и капризен. Но это все ей казалось сущей чепухой, которая не могла заслонить человека умного и честнэго, в принципиальных вопросах настойчивого и волевого, в быту обаятельного и доброго друга жизни. Люди проверяются временем и поступками. Супруги Муравьевы выдержали и то, и другое.
Когда Николай Николаевич, вернувшись в Тулу от самого государя, сообщил жене о новом назначении, женщина содрогнулась, изменилась в лице. Придя в себя, взволнованно спросила:
— За что тебя туда, Николя?
Сибирь в ее представлении была страной вечных снегов и льдов, краем одних каторжан и ссыльных. Николай Николаевич, насколько у него хватило фантазии, строил оптимистические прогнозы, рисовал жене радужную картину жизни в Восточной Сибири. Супруги тогда невольно вспомнили не столь уж давние петербургские события середины двадцатых годов: выстрелы на Сенатской площади, а затем суд. Пять декабристов — К. Ф. Рылеев, С. И. Му-равьев-Апостол, М. П. Бестужев-Рюмин, П. И. Пестель и П. Г. Каховский — были приговорены к смертной казни четвертованием, сто двадцать один человек — к каторге на вечное поселение в Сибирь. Николай I, ознакомившись с приговором суда, запротестовал: «Нет-нет, никакого четвертования!». Ему показалось, что отрубать руки, ноги, а потом голову слишком церемонно. К тому же, на эшафоте будет много мяса и крови. Такое зрелище не для светЬких дам, которые непременно будут присутствовать при казни. И царь проявил милосердие: он велел пятерых, приговоренных к мучительной смерти, просто повесить. Казнь 13 июля 1826 года обернулась для палачей
непредвиденным позором. Когда из-под ног смертников выбили табуретки, трое — Рылеев, Муравьев-Апостол и Каховский — сорвались с виселицы и провалились сквозь настил.
— Бедная Россия! — донеслось от эшафота. — И пове-сить-то как следует не умеют…
По старому обычаю восточных стран, людей дважды не казнят. Но такая редкая гуманность не для николаевской России. Через час палачи, исправив виселицы, повесили декабристов вторично.
Жужжало, перемешивая русский язык с французским, смаковало страшные события и сплетничало падкое на сенсации великосветское общество. Отдавая предпочтенье генералам и офицерам, верным государю, оно осуждало заговорщиков, восставших против него.
Друзья познаются в беде. Родственники пострадавших остались в одиночестве. Петербургский свет от них стыдливо отвернулся. Недавние приятели по веселым и шумным балам и маскарадам вдруг исчезли, как солнечные зайчики от набежавшей тучи. Дорожа своей репутацией, они, как от чумы, шарахались в сторону от родных и близких осужденных, боясь, что их (не дай Бог!) заподозрят в сочувствии к тем, кто дерзнул поднять руку на императора, на его престол. Наступило затишье. Но вот свет зашумел с новой силой, и повод этому дали те, кого он осуждал за глаза, тайно бойкотировал. Осторожному в поступках, лицемерному великосветскому обществу смело бросили вызов жены и невесты осужденных. Они обратились к монарху, еще торжествующему победу над десятками офицеров, и потребовали, чтобы он разрешил им выехать на вечное поселение в суровый край к своим любимым.
— Сами пожелали на каторгу! — Царь хохотнул. — Тоже мне — декабристки!
Жестокий властелин, вкладывая в «декабристки» нарицательный смысл, не думал, что это слово утвердится на Руси, как символ верности, стойкости и непоколебимости духа русской женщины.
Именно события середины двадцатых годов, о которых Екатерина Николаевна в подробностях узнала от мужа и его приятелей, развеяли сомнения и колебания, вселили в нее твердость и уверенность.
— Я еду с тобой, Николя. Еду в Сибирь, — приняла она тогда, в 1Й7 году, решение. — Вдвоем нам будет легче…
На новом месте, в отличие от Тульской губернии, Нико-
лай Николаевич редко бывал дома. Одна поездка дольше другой следовали чередой. Возвратясь в Иркутск, всегда чем-то озабоченный военный губернатор садился за бумаги и подолгу писал, переписывал, небрежно комкая и бросая черновики на пол, потом собирал их и сжигал в камине. Ему постоянно не хватало времени, не мог он выделить свободного дня, чтобы целиком провести его с женой.
Чуткая, любящая и нежная супруга отлично понимала настроение мужа и знала, когда можно и даже необходимо отвлечь его от работы, а когда быть тихой и незаметной. Мучительно переживая одиночество, женщина выбирала удобный момент и настойчиво напоминала о себе.
— Сегодня воскресенье, — мягко говорила она, — Ты обещал показать мне Гусиное озеро…
И если муж пытался отговориться, сослаться на массу дел, просил перенести прогулку на потом, супруга садилась напротив и, не спуская с него глаз, с шутливой ноткой, но требовательно заявляла:
— Поднимайся, писарь, или я сию же минуту перемешаю твои бумаги.
— А может, все-таки завтра? — менее уверенно возражал муж, смотря на жену умоляющими глазами.
— Никаких, Николя, «завтра», никаких «потом», — не уступала уставшая от домашнего однообразия супруга. Она делала нарочито строгое лицо и ультимативно заявляла — Сегодня со мной или никогда! Как угодно-с…
Женщина была по-детски счастлива, когда Николай Николаевич, вняв ее уговорам, вставал из-за стола и, махнув на кого-то рукой, говорил:
— Ну их к лешему! Побудем вдвоем на природе…
И они уходили в лес. Но такие праздные дни Муравьевым выдавались редко.
Екатерина Николаевна, намучавшись вдосталь во время путешествия на Северо-Восток России, зареклась не делать больше длинных вояжей. Она теперь все чаще и чаще томилась в одиночестве. Панически страшась уличных собак и боясь коров, женщина во время долгих разъездов мужа не выходила из дома. И когда бывшие жители северной столицы предложили Муравьевой побывать у них в гостях, она с радостью согласилась. От общения с культурными и воспитанными людьми (провела у них несколько вечеров) Екатерина Николаевна получила большое удовольствие.
Неприятность вкралась в дом Муравьевых нежданно-
