за безупречность в службе знаком морской доблести. Однако ни один офицер не заикнулся, чтобы его вывести из нижних чинов. «Видно, у меня такая планида, — сокрушенно думал он. — Рылом не вышел…» Постепенно старший боцман смирился с тем, что имел.
Погрузнел, поседел, полысел пожилой моряк. Давно отказавшись от мысли скопить деньжат — копи, не копи, сбережений ему не собрать, — Матвей Сидорович махнул рукой на свое незавидное будущее: будь что будет! Так и оставшись холостяком, старший боцман расплескал свою жизнь по морям и океанам. Он по-настоящему познал соблазнительный вкус водки и нередко, но только в свободные от службы часы, находил в ней утешение. Сильно пьяным Матвея Сидоровича никто не видел — с двух ковшей не свалится, а попахивало от него в последнее время постоянно. А почему бы не так, когда спиртное дают морякам по табелю положенное™? Однако службу Заборов продолжал нести исправно, а потому больших претензий к его заведованию у офицеров фрегата не было. Знал человек свое дело, очень хорошо знал, и с людьми умел ладить. Именно за это Матвея Сидоровича ценили, ради этого прощали ему слабости.
«Матренин не знает сколько на фрегате парусов? Чушь! — не мог успокоиться Заборов. — А вот зачем он выкобеливается? Это вопрос…»
Старший боцман ударился в рассуждения. В его понятии, нельзя матросу не знать парусное дело. Ведь на любую погоду, изменение ветра по-разному нужно устанавливать паруса, по-иному крепить такелаж. Красив корабль, когда смотришь на него издалека. А зайди на фрегат, и увидишь сплошную сеть снастей, канатов, в которых, как в паутине мухи, копошатся матросы. Неопытному глазу и нормальные снасти покажутся запутанными — так густо и сложно они переплетаются. А матросы разбираются, куда и зачем крепится каждый трос, где и как вязать узлы, почему одно парусиновое полотнище нужно ставить прямо, а другое наперекос.
Адские трудности испытывала команда «Авроры» во премя бурь. Шарахались люди из стороны в сторону, падали с ног, ползали, облитые ледяной водой, на четвереньках, приноравливались к капризному и бешеному ветру. В такие моменты нельзя было допустить малейшей оппошности. Ошибка в ураган могла дорого обойтись экипажу: нетрудно попасть в гости к Нептуну. Не зря же
среди моряков бытует поговорка: «Красиво море, но тяжела матросская доля».
У Заборова не выходил из головы Матренин. «Стыдно, Игнат, за тебя! — недовольствовал Матвей Сидорович. — Что теперь подумает господин лейтенант? Ничему, подумает, не научил тебя старший боцман. Конфуз да и только! Вот отберу чарку водки, и будешь знать, ядреный корень, как при сурьезном деле шутки шутить…»
Не похож, ой, не похож Матренин на других матросов. Редко кого встретишь из моряков, кто бы не приправлял свою малосвязанную речь крепкими русскими словечками, которые не печатают в книжках. Старший боцман в экипаже, пожалуй, владеет самым большим набором смачных слов. Вряд ли кто сумеет перещеголять его в палубной словесности. Однако ни он, ни кто другой на фрегате, кроме Матренина, не ругается в Бога и святых. Пытался Матвей Сидорович вразумить богохульника, заступиться за всевышнего и его апостолов, но куда там! Заборов понял, что Матренин обижается на Бога, на несправедливость небесного чудотворца. А идет это у Игната от тошной жизни. В сороковом году, когда в России был страшный голод, о котором запретили даже писать в газетах, у Матренина умерли молодые родители, оставив на произвол судьбы пятерых детишек. За что, за какие грехи наказал миротворец невинных и беззащитных мальцов? Пристроив младших братишек и сестренок в деревне к чужим людям, десятилетний Игнат ушел в город. Два года он был поводырем слепого нищего старца. А когда тот умер, маленький оборвыш устроился на кожевенную фабрику в вонючий цех по выделке овечьих шкур. С пят надцати лет, до того, как угодить в матросы, гнул свой неокрепший хребет в порту, работая крючником. «Вот и осуждай такого человека! — Заборов устыдился — Отбирать у Игната водку никак нельзя…»
Мысли старшего боцмана перекинулись на погоду
Опасны, очень опасны судам в открытом океане тайфуны. Они свирепы, злы и беспощадны к морякам. Их почему-то называют женскими именами: Джорджия, Эльза, Генриетта, Карина… Особенно люты северные ветра. Однако затишье пугало Заборова больше, чем штормы. Оно его просто угнетало. Ну, конечно, денек постоять можно, но не больше. Отдохнут люди от авралов, покупаются в спущенном на воду парусе (никого акулы не утащат), и надо двигаться, приближаться к цели. А залив
Де-Кастри, оказывается, еще далеко. Длительная стоянка очень страшна. Экипаж каждый день ест и пьет. Вода в деревянных чанах и бочках начинает портиться. А если и такой, тухлой, не хватит?.. Есть в задержке фрегата и другая опасность. Заборов вначале даже не понял, почему Изыльметьев распорядился нести во время штиля усиленную вахту. «Ну кто в затишье к нам подойдет? — рассуждал недавно старший боцман, — Мы стоим, стоят и другие парусники». Однако капитан-лейтенант напомнил ему о времени. Словно прочитав мысли Заборова, он сказал:
— У англичан и французов, Матвей Сидорович, много сейчас паровых судов. Штиль для них самая удобная пора. Проявлять беспечность не будем, дабы не стать легкой добычей современных пиратов…
Долгую н нудную неделю вокруг фрегата стояло знойное затишье, не шевелилась лазурная гладь. Смирная и ласковая, но по-своему коварная мифическая особа, названная древними греками Галиной, не торопилась покинуть место вынужденной стоянки русских моряков. Затяжной штиль не на шутку встревожил авроровцев. В их планы не входила длительная стоянка в такой дали от материков. В какую сторону ни поверни — до земли тысячи миль. Немало было морских трагедий, когда целые экипажи погибали от жажды вблизи суши.
На восьмой день кроткая Галина тихо и тайно оставила «Аврору». Она исчезла от легкого дуновения ветра. На фрегате заколыхались паруса.
— Ура-а! — закричали моряки, словно после длительного плавания увидели землю. В воздух полетели бескозырки.
Посвежело, зарябило воду. Определив силу и направление ветра, авроровцы закрепили нужные паруса, и фрегат, к всеобщему удовлетворению экипажа, медленно двинулся на северо-запад, к заливу Де-Кастри.
Сутки, вторые, третьи шел корабль. Вокруг был тот же утомительный простор, скучное однообразие. Где же ты желанный берег? Сколько до тебя осталось тысяч миль? И вдруг веселое оживление: авроровцы увидели стадо усатых китов. Запросы и потребности людей в пище и зрелищах от пещерного бытия до последнего времени не утратили своего первоначального значения. Влекомые любопытством, авроровцы высыпали на палубу.
Могучие животные появились недалеко от фрегата.
Видимо, еще не пуганные китобоями, пять серых морских гигантов спокойно взирали на пересекающий им путь парусник, не погружаясь в воду. Приблизившись к кораблю не далее двух кабельтовых, киты замедлили движение, дожидаясь, когда он пройдет мимо. Поняв, что им не грозит опасность, гиганты продолжили путь, заметно увеличивая скорость. Самый крупный кит (по предположению моряков, «хозяин гарема»), плывший впереди, погрузил тело в воду, оставив над поверхностью моря только громадную голову. Повернув сетчатую пасть к сородичам, исполин издал пронзительный звук и, помедлив, словно соображая, все ли поняли его «команду», исчез под волнами. Через секунды над водой показался его хвостовой плавник с широкими — не менее трех саженей— лопастями. Гигант, как догадывались моряки, осознанно держал плавник против ветра. Следом за вожаком то же самое проделали остальные киты. Полосатики, удивительно, но факт, использовали хвосты в качестве парусов. Прошли минуты, и киты, вспенив воду, одновременно высунули головы, брызнули вверх мощными двойными фонтанами. Набрав воздуха, исполины снова исчезли под водой, неподвижно держа над ней свои лопасти-паруса. Авроровцы, шутя и смеясь, наблюдали за забавными животными до тех пор, пока те не скрылись из вида…
Несмотря на то, что корабль довольно-таки далеко ушел от берегов Америки и опасность погони стала маловероятной, Изыльметьев не отменил своего распоряжения — на фрегате продолжали нести усиленную вахту, орудия стояли расчехленными. Сигнальщики, вахтенные офицеры, не выпуская из рук подзорные трубы, до боли в глазах всматривались в серую даль, стараясь обнаружить судно. Увы! Круговое пустынное безмолвие — никаких признаков жизни.
