– Второго воеводу надо бы послать в Устюг, князю Федору в товарищи. Пусть вместе над судовой ратью воеводствуют. А тому воеводе грамотку дать, чтоб Федор его слушал, не своевольничал. А Федору немедля гонца послать, чтоб не начинал похода, воеводы не дождавшись.

Иван Васильевич мгновенно оценил хитроумное предложение дьяка. Лучше и не придумаешь: и князя Федора отзывать в Москву не надобно, и руки у него будут связаны, не посамовольничаешь! Только не одного воеводу послать надобно, а с добрыми детьми боярскими великокняжеского двора, с пищальниками московскими – для опоры. Так и сказал дьяку.

Иван Волк кивнул, соглашаясь.

– А кого пошлем? Может, и это у тебя уже решено? – резко спросил Иван Васильевич, вплотную придвинувшись к дьяку.

Иван Волк был росточка небольшого, нос пуговкой, лицо Круглое, гладкое, бороденка завитками. По виду смиренник, а вот поди ж ты – взгляд великого князя встретил прямо, бестрепетно!

Иван Васильевич знал силу своего взгляда. Немногие выдерживали холодное мерцание его глаз, в гневе и в ласке одинаково отстраняющих, колючих. Иноземцы с удивлением писали о магнетической силе великого князя московитов. Слухи передавали, будто для женщин он до такой степени грозен, что если какая из них случайно попадалась навстречу, то от взгляда его только что не лишалась жизни. Грозен был государь Иван Васильевич, за что и прозвище свое получил! [14]

Только немногие догадывались, что испепеляюще-жесткий взгляд великого князя и сдвинутые к переносице суровые морщины поперек лба – такое же нарочито заданное в державном облике, как неторопливая величавость движений, как бесстрастноровная речь, как золотая цепь на шее и большой перстень с печаткой, единственной на всем белом свете, скрепляющей неоспоримые повеления. Десятилетиями лепился суровый облик государя всея Руси. Княжич Иван стал соправителем своего ослепленного врагами отца, Василия Темного, еще мальчиком, показной хмуростью и степенностью старался прибавить себе взрослости. Старание превращалось в привычку, благоприобретенная личина мало-помалу заслоняла от людей его истинную душу – мятежную, уязвимую, нетерпеливую в мыслях. Мало кто догадывался о его сомнениях, о всполохах желаний, но холодную неприступность великого князя видели все.

Дьяк Иван Волк был одним из немногих, кто сумел почувствовать за внешним – сущное, как постиг изощренным умом своим и постоянное скрытое расположение великого князя к себе и к старшему брату Федору. Это внутреннее понимание согревало душу Ивана Васильевича, истосковавшуюся по простому человеческому теплу. Но иногда то, что дьяк не испытывает уже ставшего привычным трепета перед ним, вызывало и гнев, потому что как бы низводило великого князя с высоты, на которую он поднимался усилиями всей жизни и в которой видел свое предназначение. Вот и сейчас смелость дьяка показалась неуместной.

Иван Васильевич раздраженно отвернулся, шагнул к окну, повторил:

– Кого пошлем?

– Воеводу Ивана Салтыка Травина.

– Не тот ли, что вместе с Морозовыми в опале был? – Голос великого князя прозвучал недовольно, предостерегающе.

Но дьяка это не смутило, и он возразил со спокойствием уверенного в своей правоте человека:

– Когда это было-то! Снята с него опала. Да и к морозовской крамоле Салтык непричастен был, только что родичем боярина Тучка оказался. А воевода он добрый, с Ахматовыми людьми на Угре бился крепко.

– Мало ли добрых воевод! – продолжал упираться великий князь.

Но и дьяк был упрям, если считал, что старается для пользы государевой. Согласившись, что добрых воевод в государевом войске много, принялся доказывать, что Салтык больше других подходит для сибирского похода.

– В лето шесть тысяч девятьсот семьдесят седьмое [15] ходил Салтык вместе с другими детьми боярскими судовой ратью в Вятскую землю. Малой кровью предотвратили тогда единачество вятчан с казанцами, за что удостоены были дети боярские твоей государевой милости, – напомнил дьяк. – К посольским делам тогда Салтык приобщился. Потом с царевичем твоим служилым Нурдовлатом не единожды ходил в Дикое Поле на Ахматовых детей. Обычаи ордынские и язык их басурманский знает, сие тоже Салтыку зачесть надобно, в сибирском походе полезно будет…

– Что еще скажешь?

Дьяк замялся, и непривычно было видеть смятение на его лице, всегда спокойном и бесстрастном. Видно, хотелось Ивану Волку что-то добавить, очень хотелось, но еще не решил он, к месту ли придется сказанное, и заколебался.

– Ну? – не скрывая раздражения, поторопил великий князь.

– С братом моим Федором в дружестве…

– С сего и начинать надобно было! – укорил великий князь, живо повернувшись к смущенному дьяку. – Воевода добрый – хорошо, к посольским делам причастен – тоже хорошо, но вот что с Федором единомышленники – лучшего о нем и сказать не можно! Пусть едет!

А потом был длинный вечер, и начало ночи, и глухая уже ночь, заполненные новыми государственными заботами, и каждая забота будто тянула за собой еще заботы, и не оставалось места в памяти ни для сибирского похода, ни для воеводы Ивана Ивановича Салтыка Травина, который, поди, и ведать не ведает, что уже проложен ему длинный и опасный путь за Камень, на неведомый край земли…

Человеческая жизнь – не часы, дни, недели, месяцы и даже не годы, какими бы долгими они ни казались. Жизнь – это встречи, и только встречами, а не равнодушным течением времени измеряется земной путь человека.

Но не всякие встречи оставляют след.

Встречи-однодневки, неразличимые в своей одинаковости, как затяжные осенние дожди, смешивающие в единую серую муть рассветы и сумерки…

Встречи-повторения, когда под личиной нового человека вдруг проглядывает что-то давным-давно знакомое, слышаное-переслышаное, опостылевшее…

Встречи-разочарования, приносящие лишь глухую боль неудовлетворения вместо ожидаемой радости…

Множественность подобных встреч не разнообразит бытия, тянется оно смазанной полосой, и не за что зацепиться безжалостному судье – памяти, нечего ответить на вопрос, который рано или поздно встает перед каждым человеком: «Зачем жил?»

А живет человек надеждой на счастливую встречу, которая высветлит все вокруг, раскроет глаза на удивительное многоцветье мира, казавшегося раньше однотонно-будничным, и жизнь будто разломится надвое: до и после…

Такой счастливой встречей стало для сына боярского Ивана Салтыка Травина неожиданное знакомство с государевым посольским дьяком Федором Васильевичем Курицыным. Жаль, поздновато пришла эта встреча, четвертый десяток разменял уже Салтык, половина отпущенной человеку жизни прожита, и прожита не совсем так, как можно было бы ее прожить. Но знакомство состоялось в славное время, в годину освобождения России от ненавистного ига ордынского, и Салтык увидел в совпадении великий смысл: для него началось тогда освобождение разума…

Раньше, сколько ни помнил себя Салтык, жил он как все, не переступая очерченных обычаями, Божьими и земными установлениями пределов, и не тяготился этим. В каждый отдельный час он знал, что есть добро, а что зло, и бестрепетно осуждал людей, покушавшихся на незыблемость привычного. Зачем метаться, зачем мятежничать умом и страдать несбыточными мечтами, если для каждого человека на земле предопределен свой удел? Князьям – властвовать, боярам и детям боярским – служить честно и грозно, крестьянам – добывать неустанными трудами своими хлеб насущный, а всем людям вместе – славить имя Господне за милости, ниспосланные за праведные дела, или страдать безропотно за грехи, ибо страдания эти тоже от Бога…

Так жили деды и прадеды, отцы. Внуки тоже так будут жить и правнуки, ибо устроение мира – Божьих рук дело, а земной человек ничтожен, сир, убог и грешен, аки червь, бессилен пред ликом Всевышнего, не умствованиями угоден Богу, а верою и молитвою…