Вся прежняя жизнь Ивана Салтыка Травина подтверждала нерушимость предопределенного.
Свою родословную Салтыки Травины вели от смоленского князя Юрия Святославича. Младший сын его, князь Константин Фоминский и Березуйский, покинул отчее княжество и перешел на службу к московским великим князьям. И сам перешел, и сыновей с собой привел, трех Федоров: Федора Красного, Федора Слепого и Федора Меньшого. Сын Федора Красного – Иван Собака – был большим боярином великих князей Дмитрия Ивановича Донского и Василия Ивановича, прославился строительством белокаменного Московского Кремля. Внук его, Семен Иванович Трава, тоже московским боярином был, и тоже не из малых. От него-то и пошли нынешние Травины: Григорий Мороз да Иван, отец Салтыка. Ходили они уже не в боярах, а в детях боярских. Шемякина смута [16] отодвинула Травиных от великокняжеского двора, в думные люди их больше не звали, но вотчинки дедовские, село Спасское с деревнями под Дмитровом и село Шерапово на Москве, у Ивана Травина остались. Не из поместья служили Травины великому князю, а по отечеству, что было много почетнее.
Правнук и внук бояр московских, сын вотчинника, Иван Салтык сразу попал в накатанную колею, по которой легко и бездумно скользил: от детства – к отрочеству, от отрочества – к юности, от юности – к возмужанию. А рядом, каждый по своей колее, тянули неизбывные тяготы мужики-страдники, копытами воинских коней бойко отстукивали дни бояре-воеводы, величественно и торжественно шествовало духовенство, а над всеми незримо парили в немыслимой высоте великий князь и митрополит, мечом и крестом подтверждая единственную справедливость сущего. И не нужно было мудрствовать, задаваться смятенными вопросами и самолично искать истину. Поступай, как поступают подобные тебе, не сворачивай на чужую колею – и будешь умиротворен душою и сохранен телом, и придет к тебе все, что судьбой предназначено…
Отцовская вотчинка под Дмитровом, где прошли детство и отрочество Ивана Салтыка, была осколком зеркала, в котором мир отражался маленьким-маленьким, но таким же по своей внутренней сущности, как вся Русская земля в зеркале тверди небесной. Одна жизнь привычно текла на господском дворе, за глухим частоколом, над которым гордо высились шатровые кровли хором, похожие издали на островерхие воинские шлемы, совсем другая – в крестьянских избах, беззащитно разбросанных малыми деревеньками среди полей и перелесков.
Травин-старший в свою дмитровскую вотчинку наезжал редко – государевой службе принадлежал воевода, не себе, – и Салтык сызмала оказался над всеми людьми в Спасском, даже над старым доверенным тиуном Полготой, который властно и жестко распоряжался дворовыми холопами, старожильцами и новопришлыми мужиками, карал и миловал. А малолетнему Ивану тиун кланялся в пояс, униженно именовал себя перед ним Полготкой.
Названый брат Ивана, сын мелкого служилого человека Личко, хоть и был задушевным приятелем, но место свое помнил, тоже говорил почтительно, перечить не осмеливался. Да и как могло быть иначе, если не ровня они? Иван почивает на широком ложе, а Личко на лавке спит, возле самой двери. Дядька Севрюк, отцовский побратим, отставленный от государевой службы по увечью, учил мальчиков воинскому делу, но учил по-разному: Ивана – как будущего воеводу, а Личко – как простого дружинника, чтоб только саблей владел искусно, господина своего оборонял.
Дьячок Кузьма Недопузин, что приходил на господский двор учить грамоте, только Ивану свою книгу в руки давал и только его заставлял выводить на бересте буковки, а Личко рядом сидел, схватывал глазами, что успевал. Зато, осердившись, дьячок выкручивал ухо не Ивану, а Личко…
Но и Салтык, когда приезжал отец и гостевая горница наполнялась громогласными, звенящими дорогим оружием, уверенно попирающими выскобленный пол нарядными сафьяновыми сапогами мужами, отцовской ровней, – сам внимал с таким же восторгом повиновения и с такой же верой в значимость каждого слова, с каким слушали его холопы и другие черные люди. На уважении к старшим жизнь держится!
В пятнадцать лет Иван Салтык натянул на свои плечи нарядную кольчугу государева служилого человека, и понесла его колея дальше, заводя то в хмурые литовские леса, то в Дикое Поле, где скакали конные ватаги набежников-ордынцев, то на великую реку Волгу, в погони за новгородскими ушкуйниками, дерзко разбивавшими торговые караваны. Походы и засады, быстротечные сшибки и упористое стояние в больших полках, гонцовские лихие перелеты и ленивые караульные ночи – все было. Мелькали веси и люди, но оставалась неизменной сама колея, и Салтыка не покидало ощущение устойчивости, успокаивающей одномерности. Ратная доблесть, удачливость и готовность, не щадя живота своего и не лукавя, выполнять повеления каждого, кто имел право повелевать, – вот и все, что требовалось сыну боярскому Ивану Салтыку, чтобы колея сама собой поднимала его вверх.
В вятском походе Салтык был уже поименован среди заметных детей боярских великокняжеского двора. Не первым, правда, – впереди были написаны в разрядной книге Иван Гаврилович, Тимофей Михайлович Юрла, Глеб и Василий Семеновы, Федор Милонович Брех. Но и после Ивана Салтыка были написаны тоже немалые, известные на Москве люди: Микита Константинович, Григорий Перфушков, Андрей Бурдак и даже вологодский воевода Семен Пешек Сабуров. А было тогда Салтыку немногим больше двадцати лет…
Потом началась служба на великокняжеском дворе, в числе ближних государевых детей боярских и дворян. Сытая, необременительная служба. У думных людей на виду, одет всегда нарядно, кольчуга светлым серебром переливается, кривая сабля в бархатных ножнах, копье лентами украшено, сапоги алые, сафьяновые. Отстоял свое возле красного крыльца иль у дверей государевой палаты – иди в дружинную избу, ешь досыта, пей допьяна, спи до пересыпа. Лишнее заспишься – верный Личко обудит, поможет сапоги натянуть, кафтан на плечи накинет. А рядом комнатный холоп с ковшичком холодного кваса стоит. Хорош был клюквенный квасок из дворцовой квасоварни, куда как хорош!
Если и случались походы, то недальние, безопасные – не любил государь Иван Васильевич самолично на войну хаживать, больше своих воевод посылал. А для ближних детей боярских не походы даже были, а так – забава. С государем Иваном Васильевичем – в Троице-Сергиев монастырь. С государыней Софьей – на богомолье же. Думного боярина позвать из вотчины, если государю вдруг понадобился. Послов проводить до рубежа, чтобы лихие люди не обидели. На облавной охоте по полю проехаться, погикать, посвистеть – и опять в уютное тепло, к сытному вареву, к хмельному меду. Забава, не служба!
Но оказалось, что и такая служба поднимает человека, если он на своей колее. Сначала Салтык сам в караулах стоял. Потом за десятком детей боярских присматривал, чтобы службу несли исправно. Потом целая сотня под ним оказалась, и стали Салтыка по отчеству величать, не только по имени.
Государь Иван Васильевич еще не выделял Салтыка из других сотников своего двора, но в лицо знал и, случалось, кивал приветливо. А для других Салтык стал приметным человеком, знакомства с ним не чурались большие люди.
Прочно врастал сотник Иван Салтык в московскую землю. Присмотрел выморочное дворовое место под самой Кремлевской стеной, и отдано было то место Салтыку без спора. Где же еще жить государеву человеку, как не рядом с Кремлем?! Обстроился Салтык, перевел из вотчинки холопов и прочих дворовых людей, зажил своим домом. Достаток был, грех жаловаться, – обе вотчинки, Спасское и Шерапово с деревнями, после смерти отца Ивану Салтыку остались. И послужильцы теперь у него собственные были, больше десятка в копье, не считая военных холопов. Федор Брех, что раньше в разрядной книге впереди Салтыка писался, больше на его московском дворе пребывал, чем в своем поместье. На худую землю испомещен был Федор дьяками государевыми, дворы крестьянские в поместье на пальцах пересчитать можно было – как с них прокормиться да еще службу исполнять? Не то в товарищах оказался Федор у сотника Ивана Салтыка, не то просто в слугах военных. Но Салтык его не обижал, дворовым своим велел обращаться с Федором вежливо, как с сыном боярским. Нужен такой доверенный человек на дворе, о многом полезном узнавал от него Салтык, потому что друзей-приятелей у Федора было на Москве великое множество. Веселым и общительным человеком был Брех, под стать своему прозвищу.
