Все получилось, как было задумано. Большой князь Молдан встретил старейшин, сидя в кресле, величественный и невозмутимый. По бокам обского владыки стояли два урта-телохранителя с обнаженными саблями (то, что сабли были затуплены предусмотрительным Аксаем, старейшины не знали). Все трое были одеты нарядно и чисто, ничуть не хуже русских богатырей, которые сопровождали старейшин. Но даже не на богатую одежду больше смотрели старейшины – на лицо большого князя, сытое, лоснящееся, безмятежное. Не походил Молдан на пленника, скорее на почетного гостя. Старейшины повеселели. Выходило, что напрасно говорили, будто Молдан на цепи сидит и бородатые русские урты хлещут его ремнями. Старейшины выслушали большого князя со вниманием и доверием.

Доволен был и Салтык: Молдан говорил то, что ему было велено. Огорчен-де он отсутствием князя Пыткея, потому что хотел оказать ему гостеприимство и вместе плыть к великому государю закатной страны Ивану Васильевичу, покровителю обского народа. Скучно будет Молдану без князя Пыткея. Вместо него останутся на обласе уважаемые старейшины, по одному от каждого юрта. А остальные вернутся к Пыткею и передадут ему слова большого князя Молдана: «Когда установится для оленьих упряжек ледовая дорога, пусть соберутся вместе князья Асыка, Лятик, Екмычей, Лаб и Чангил и единодушным решением пошлют великих послов в каменный город русских, чтобы встать под высокую руку государя Ивана Васильевича и обязаться ясаком. Тогда вернутся вместе с послами сам Молдан, сыновья Екмычея и старейшины и будет мир для обского народа». И еще сказал Молдан, чтобы старейшины прислали на русские лодки гребцов, молодых и сильных, потому что предстоит далекий путь по реке, а русские воеводы торопятся.

Салтык с удовлетворением отмечал, что Молдан не забыл ничего, что ему было велено сказать. Покладистый старик, благоразумный. А как говорит, как говорит! Будто градоделец каменную стену выводит – каждое слово будто глыба, одно к одному ложится! Недвусмысленно, веско! Истинный князь! Недаром старейшины внимают будто гласу богов!

Между старейшинами сновал Кынча, разодетый как павлин, указывал, кому можно спуститься в ладью и отправляться на берег, а кому остаться. Слушались его беспрекословно, только те старейшины, на которых останавливался указующий перст Кынчи, обреченно склоняли головы.

Спустя малое время судовой караван покинул Березовый городок. Скудно дымились угасающие костры. Молчаливая толпа югричей провожала глазами суда, увозившие их старейшин и молодых воинов.

Салтык спустился в каморку к князю Курбскому:

– Жаль, конечно, что Пыткей не дался в руки. Но заложники с Сосьвы-реки у нас есть. Старейшин здесь тоже уважают. Чаю, по сей реке тоже пойдем мирно…

Курбский тоскливо смотрел сквозь оконце на низкое серое небо, снова заморосившее дождем. Сказал невпопад:

– На святого Лупа [97] овес морозом лупит, так, что ли, на Руси говорят? – И, встретив недоуменный взгляд воеводы, разъяснил: – Я к тому, что, если в Руси зазимье скоро, тут вовсе зима нагрянет. Спеши, воевода, спеши. Иначе погибель всем…

– Не погибнем, князь. Не те у нас люди, чтобы с ними погибнуть!

– А какие?

Вопрос князя остался без ответа. Салтык не знал, как выразить словами то ощущение уверенности, которое он испытывал. Да и нужны ли слова?!

Люди – как реки.

Жизнь человеческая похожа на речное течение – то мощное и ровное, то прерывистое, ломающееся от быстрины к застойному омуту, от спокойного плеса к перекату.

Облик реки меняется от струйно-текущего ручейка до величавого устья. Так изменяется и человек, перелистывая книгу жизни: от юности к возмужанию, от возмужания к зрелости, от зрелости к мудрой старости.

Бывает и наоборот: сломленный несчастным случаем, чужой недоброй волей, собственным постыдным слабодушием или низменными страстями, домучивает неудачник тоскливые дни свои, презираемый и не нужный никому. Однако и реки не всегда вливаются в моря или питают своими водами лоно реки-матери. Исчезают иные реки в песках, пересыхают под палящими лучами солнца, и только изрезанное старческими морщинами трещин лоно таких рек немо свидетельствует о былой жизни воды, вызывая горькое разочарование у жаждущего путника.

Одна и та же река представляется человеческому взгляду по-разному. Реку могут называть свирепой, когда она пробивается пенистыми водоворотами сквозь горные теснины, и ласковой, если она разлилась солнечными плесами по равнине; гнилой, когда она принимает в себя вонючую ржавчину болот, и родниково-чистой, если спокойно бежит по песчаному ложу.

Так и человек поворачивается разными гранями души и разума на крутых поворотах жизненного пути, в непредсказуемых чередованиях высоких помыслов и себялюбия…

В пестрой будничной круговерти люди редко приглядываются друг к другу; порой им кажется более важным сиюминутное в человеке, чем то, каким образом пришел человек к жизни такой и кем станет. Чтобы проникнуть в сущность человека, нужно иметь время для отстраненных размышлений.

Такое время наступило для Салтыка на сосьвенском речном пути.

Судовая рать катилась по Сосьве-реке стремительно и ровно, как хорошо смазанная телега по наезженной дороге. Мерно и сильно опускались в воду весла. Кормщики не забывали вовремя сменить гребцов, поддерживая непрерывность движения. Наступление сумерек само подсказывало, что пора останавливаться на ночлег, а мутная синева рассвета поднимала ратников раньше, чем десятники успевали протрубить в свои рожки. И снова – мерный скрип уключин, усыпляющее однообразие берегов. Болотистые низины, редкие возвышенности с гребенками леса, ивняки на прирусловых валах – взгляду не на чем остановиться.

Речка Ляпин, приток Сосьвы, встретила судовую рать многочисленными излучинами, островами, мелями. Но то была забота не для воеводы – для кормщиков, для гребцов.

Воевода Иван Иванович Салтык подолгу сидел в одиночестве на корме насада – бобровая шапка надвинута на брови, лицо предостерегающе отстраненное. Дети боярские по корме и ходить боялись: суровым казался воевода, неприступным. А тут еще Аксай каждого глазами обжигает, зубы скалит угрожающе – стережет покой своего господина.

«Сердит воевода-то… Может, недоволен чем?…» – шептались люди на насаде, опасливо поглядывая на Салтыка.

Но Салтык не был ни сердитым, ни недовольным. Наоборот – только теперь он окончательно поверил в благополучный исход сибирского похода. Понял Салтык, что не столько от его воеводской воли зависит теперь возвращение, сколько от усердия гребцов, бдительного пригляда десятников, чутья кормщиков. Высвободившись от походных забот, Салтык почувствовал себя лишним и тяготился этим. Одно ему оставалось – размышлять, и Салтык неторопливо перебирал в памяти лица, слова, давнишние и совсем недавние дела знакомых ему людей, походных товарищей, как бы отыскивая запоздало ответ на вопрос князя Федора Семеновича: «А какие люди?»

Размышлял – и чувствовал тихую радость от проникновения в человеческую сущность, вдруг приоткрывшуюся в походных испытаниях. Люди представлялись ему не в окаменелой неизменности, а как бы в двух ликах, прошлом и настоящем, и гранью между этими непохожими ликами были повороты самого похода.

…Федька Брех. Неунывающий весельчак, бабий баловень, легкая душа… Когда-то только и разговоров было, с кем Федька подрался, какую девку обгулял. Припомнил Салтык к случаю и о Федькиных подвигах в девичьей, и о дородной соседке-боярыне. А ведь не так все просто! Трепало Федьку жизнью, как кленовый лист свирепым осенним ветром. Кружит ветер кленовый лист, хлещет о колючие ветви, мнет, засасывает в бурую грязь. Но минет непогода, умоется земля очищающим дождем, проглянет сквозь тучи солнышко – и вспыхнет кленовый лист на дороге красным пятиконечным цветком – неистребимый, радостный. Так и Федька: любые невзгоды ему нипочем. Пройдет беда, и снова Федька светел, распахнут навстречу людям. Уважения сие достойно!