На палубе спохватился: где Сулея? Всегда выходила восход солнца встречать, а нынче нет ее. Может, спит?

Нырнул, обеспокоенный, в женскую каморку. Так и есть, под своим одеялом из беличьих лапок лежит. Подошел, осторожно приподнял одеяло.

Между лопатками Сулеи торчала рукоятка остяцкого охотничьего ножа…

Ох, бабья злобная глупость! Свою зарезали!

Федька вырвал из ножен саблю, шагнул в угол, куда забились княжеские женки. Те заверещали дурными голосами, натянули на головы платки. Змеи зловредные, погань!

Федька поднял саблю! Но опала с глаз черная пелена, сдержал карающую руку. Пошатываясь, выполз на палубу, прислонился к борту.

Текла навстречу обская вода, тяжело и неумолимо, как время. Давно унесла она остяцкие шапки, последние следы быстротечного боя.

В небытие ушла беспокойная, кровью омытая ночь. В другом времени уже Федька, и нет возврата ни к чему прожитому. Закончилась короткая Федькина любовь.

Только на великой реке Оби понял Салтык, что есть противник много опаснее, чем жертвенные дружины вогульских богатырей-уртов и засады остяцких лесных лучников, – немереные сибирские расстояния.

Путевые дни складывались в недели, а вдоль бортов ушкуев по-прежнему тянулись унылые обские берега, и каждый новый день казался повторением пройденного.

Левый берег – плоский, испятнанный болотной ржавчиной, ощетинившийся клочковатой некошеной травой, – словно сползал в воду, и речные струи лениво обтекали притопленные ивовые кусты. Правый берег был высокий, словно срезанный ножом. Кедры-долгомошники швыряли с высоты тяжелые литые шишки. Под бурыми обрывами, на узкой полоске прибойного песка, угрожающе растопырились коряги, огромными берцовыми костями громоздились вповалку голые древесные стволы, выбеленные солнцем и ветрами. Из оврагов спускались в воде заросли колючих кустарников, через которые не продрался бы даже дикий зверь.

Река – единственная проезжая дорога в здешних глухих местах, с нее не свернешь. Неразумного, рискнувшего отклониться от текущей воды, подстерегали зыбкие болота, непролазные урманы, цепи озер, буреломы и мертвые гари. Путь судовой рати князя Курбского и воеводы Салтыка был предопределен самой природой, и она послушно плыла на полуночную сторону, навстречу леденящему ветру, в неизвестность.

Все вокруг было серым: и беспредельная ширь реки, и окутанные дымкой леса и болота, и сам небесный покров, низкий и мутный, истекающий слезами дождей.

Одноцветность, тоскливая хмарь.

Воевода Салтык с беспокойством замечал, что в этой хмари размягчается дух войска. Раньше все ратники были будто в едином порыве, в нетерпеливом ожидании боя, в неудержимом стремлении вперед – и вдруг расслабление.

Так бывает с гонцом, достигшим наконец своей цели и вручившим господину своему долгожданную весть: бешеный азарт скачки сменяется усталостью и равнодушием…

Воины судовой рати, остыв после схваток с вогульскими и остяцкими князьями и оглядевшись, будто изумились громадностью пройденного пути и осознали, что обратный путь будет никак не короче, что ни молитвы, ни воинская доблесть не способны сократить судовые версты, на каждую из которых придется потратить так много полновесных весельных взмахов, что даже всезнающие государевы дьяки не сумели бы установить им счета.

Много тревожного начал замечать Салтык, приглядываясь к своим людям. Гребцы ворочали веслами медленно и натужно, будто весла вдруг стали тяжелее. Реже слышались шутки и смех. Утром десятникам приходилось подолгу свистеть в свои рожки, прежде чем люди собирались к ушкуям, зябко кутаясь в кафтаны и остяцкие халаты на меху. Недобро ворчали, зло пререкались из-за пустяков. Выслушивая наставления воевод, хмуро отводили глаза, и в их привычном послушании проглядывало какое-то скрытое сопротивление. Неблагополучно стало в войске.

Как и опасался Салтык, душевные шатания вскоре обернулись телесными немощами. На ушкуях появились больные, а вологжане и помирать начали, сжигаемые неизвестной быстротекущей болезнью.

Салтык велел позвать вологодского воеводу Осипа Ошеметкова к себе на насад. Осип явился незамедлительно, будто заранее знал, что потребуется большому воеводе. Сбросил на руки Личко мокрый плащ, присел на лавку, вытянув ноги; с сапог воеводы потекла на чистый пол мутная вода. Протянул зазябшие руки к огню, весело трещавшему в очаге из плоских камней: Салтык любил тепло, очаг в каморке большого воеводы на корме насада редко остывал. Уютно было у Салтыка, сухо, по стенам ковры развешаны, а на полу, возле кресла, медвежья шкура. Очень нравилось здесь Осипу, но сейчас понимал – не для веселого разговора зван. Смотрел настороженно.

А Салтык принимал вологодского воеводу по-домашнему, в исподней полотняной рубахе, в полотняных же узких портах, босые ступни погрузил в густую медвежью шерсть, саблю воеводскую отложил в сторонку. Приветливо поздоровался, но Осип легкого разговора не принял, сидел хмурый, видно, не ждал для себя ничего хорошего из этой беседы.

«Конечно, обвиноватить воеводу Осипа легче легкого, – размышлял Салтык. – Не далее как вчера похоронили еще троих вологжан. А на других ушкуях померших нет. Но Осипа ли вина? Будто тяжестью какой пригнут воевода, жалкий какой-то… Надобно ли добивать?»

И Салтык начал издалека:

– Духовные отцы на твоих ушкуях бывали?

– Как же! Чуть не каждый день молебны о здравии воинства христианского служат! – понимающе усмехнулся Осип.

Салтык нахмурился, резко поднялся, зашагал по каморке. Глянет на вологодского воеводу – и отвернется, глянет – и отвернется. И раньше Осип ростом не отличался, но не казался маленьким: дороден был, багроволиц, плечи широкие, руки длинные, мосластые – крепкий мужик. А ныне усох будто, щеки ввалились, а в глазах – тоска.

И сдержал Салтык готовые вырваться резкие слова, вернулся к своему креслу. Поерзал, устраиваясь поудобнее.

Осип терпеливо ждал, что скажет большой воевода.

– Помирают вологжане-то, – негромко начал Салтык. – Может, нужду в чем испытывают? Припасами оскудели? Лиственную смолу не жуют, как я велел? Перетрудились на веслах горше прочих? Говори, воевода, жалуйся!

Осип только руками развел:

– На что жаловаться, Иван Иванович? На немилость Божью, что ли? Больше жаловаться не на что! – И, загибая пальцы, принялся перечислять: – Князцы припасы привозят в изобилии, как обещано было. И свежая дичина на ушкуях есть, и дикий лук, и коренья разные. А вот помирают людишки…

– Так в чем причина?

Осип задумался, проговорил нерешительно, будто сомневаясь в истинности сказанного:

– Заскучали люди…

– Как это «заскучали»?

– Ну, невеселыми стали будто. Вот, к примеру, десятник Кузьма пожаловался вчера: «День прошел – а будто дня и не было, одна вода да небо. И завтра пустой день, и после. Тягостно». А чем тягостно – не объяснил. Сыт ведь, одет тепло, с веслами сам не мается, приглядывает только, чтобы гребцы не ленились. Не понял я его, Иван Иванович. А ныне гляжу – лежит Кузьма под шубой, тоже занедужил. С чего бы?

– Ты бы песни велел петь, чтобы не скучали.

– Какие тут песни? – вздохнул Осип. – Не до веселья…

Пустой точно бы получился разговор, но что-то зацепило в нем Ивана Салтыка, заставило призадуматься. Не выходили из головы Осиповы слова: «Заскучали люди…» И тягостей вроде бы меньше стало у ратников, по мирной реке плывут, а радости нет. Как там еще говорил десятник? «И завтра день пустой, и после…»

Где-то близко была разгадка. Салтык это чувствовал. Вспомнилось, как сразу всколыхнула войско ночная схватка с уртами князя Екмычея. Оживились люди, будто стряхнули сонную одурь. Но – ненадолго. Снова потянулось томительное однообразие судового пути. Плыли мимо неразличимые, смазанные дождевой пеленой берега. Привычно-буднично выбегали навстречу обласы покорных князей, остяки перебрасывали на ушкуи ясак.

Серая вода, серые дали, усыпляющее поскрипывание уключин – бесконечное повторение обыденного, сиротливая затерянность в необъятности воды, неба и леса…