Когда он удалился в свою каюту, утомленный необычным для него занятием, Олонкин заметил:

– Мне кажется, что с грамотой ничего не получится»…

– Почему? – спросил Амундсен.

– Потому что надо обучать его какой-то одной грамоте – либо русской, либо английской, либо норвежской… Чукотской грамоте обучать его невозможно по той причине, что ее попросту не существует.

– А какой же грамоте учит Алексей Першин? – спросил Амундсен.

– Я интересовался этим, – ответил Олонкин. – Алексей одновременно учит и русскому языку и русской грамоте. При этом сам учится чукотскому. Мне же начинать изучать язык здешних аборигенов нет никакого смысла, раз мы через несколько месяцев покинем Чукотку. Вряд ли потом в своей жизни мне доведется встретиться с ее жителями.

– Но ведь числа он сразу начал понимать! – возразил Сундбек.

– Может быть, потому, что математика – наука более общая и абстрактная, нежели грамота, – заметил Амундсен. – Грамота тесно связана с языком, и Олонкин совершенно прав, что обучать Кагота надо какой-то одной грамоте, и, на мой взгляд, русской.

– Почему именно русской? – спросил Ренне.

– Ну, во-первых, он остается русским подданным, а во-вторых, насколько я понял, у русских большевиков здесь весьма серьезные намерения в области просвещения.

– Но ведь Кагот не знает русского языка, – напомнил Олонкин.

– А почему бы вам не учить его одновременно и русскому языку? – предложил Амундсен.

Решено было Кагота обучать русскому языку и русской грамоте и арифметике.

– У него, как я заметил, очень образное мышление, – продолжал рассуждения Амундсен, – Когда Сундбек учил его счету, все вычисления с пальцами он воспринимал как реальные действия. И отсюда я делаю вывод, что обучать его надо на примерах, близких ему, на предметах непосредственного окружения.

– Ну что же, – согласился Олонкин, – попробуем, что получится.

Кагот в воображении видел себя уже человеком грамотным, способным читать и писать. Его одновременно привлекали и книги и газеты. В книгах, как он понял, содержались самые различные сведения о жизни, в том числе и о жизни прошедшей. Что же касается газет, то, как сказал Олонкин, в одном таком большом листе величиной со шкуру молодого оленя было столько новостей, сколько не могли привезти люди даже на нескольких собачьих караванах. Но чтобы было так много новостей, для этого и жизнь должна быть наполненной ими, должно быть очень много людей, вовлеченных в разные дела. Представлялось это так, что где-то там, за южными хребтами, похожими на очертания буквы «М», копошится, бурлит людское море, происходят малопонятные и невероятные вещи вроде человеческих побоищ с применением огнестрельного оружия и даже огромных пушек, подобных тем, из которых стреляют по китам. Там же находятся мастерские, где бедняки делают разные товары: топоры, ножи, виктролы, котлы, винчестеры, иголки, нитки, сапоги и многое-многое другое. Где-то там строят и корабли – и деревянные, и с огнедышащими машинами, плюющими в небо черным дымом. Там же происходила та самая революция, о которой рассказывал Першин, когда сняли с высокого золоченого сиденья Солнечного владыку и поделили богатства между бедными… Конечно, рассказывать словами про всю эту груду новостей – сколько времени надо! Другое дело, когда перед тобой газета. Ты бегаешь глазами по следам – и вся та бурная, многокрасочная, шумная, с выстрелами из пушек и винчестеров, с криками, стонами, ликующими возгласами жизнь предстает перед тобой как живая, словно сам наблюдаешь ее.

Но одолеть значки оказалось довольно трудным делом. Каготу удалось выяснить, что их несколько десятков. С числами было куда проще. Тангитаны считали не двадцатками, а десятками. Поэтому это число у них обозначалось так удивительно – самым малым значением, рядом с которым еще ставился знак, выражающий отсутствие числа. Прибавлять и отнимать, своей властью уменьшать и увеличивать количество – это открывало возможности, которых Кагот раньше в себе и не подозревал. В вычислениях таилось странное могущество, волшебная способность управлять явлениями и, быть может, даже самими людьми.

От этих мыслей на душе стало тревожно. Вспомнилось давнее, полузабытое, когда он овладевал шаманской силой, когда и во сне и наяву ему являлись красочные картины, посылаемые ему Внешними силами, чудились голоса, и неземная музыка, и эти слова… В последнее время все это ослабело в нем, и даже словесные наития все реже посещали его. Он объяснял это себе переменой места жительства, необычным и непривычным для Внешних сил окружением… А если Внешние силы начнут действовать на него через числа? Найдут новый путь к нему, иной, нежели тот, через который они общались с ним, когда он жил в яранге и ходил на охоту за нерпой?

Сон отлетел. Кагот понял, что теперь ему не удастся заснуть до самого того часа, когда надо будет вставать готовить завтрак. В каюте стало душно, теснота сдавила грудь.

Он оделся и осторожно выскользнул на палубу. Из рулевой рубки, в которой обычно коротал ночные часы вахтенный, сочился слабый свет электрической лампочки. Отворилась дверца, и выглянул Амундсен.

– Это вы, Кагот?

– Это я, господин начальник, – ответил Кагот. – Хочу побыть на свежем воздухе.

– Не спится?

– Почему-то не могу заснуть, – тихо ответил Кагот. – Ворочался, ворочался, а потом решил выйти.

– Со мной это тоже бывает. Особенно в такую погоду. Вроде бы все хорошо: тишина, ясно, даже ветра нет, – а на душе тревожно.

Погода в самом деле стояла удивительная. Можно выйти с зажженной свечой – и пламя ее не шелохнется, так было спокойно и тихо. Тишина простиралась во все стороны: на юг – к Дальним хреб там, через равнинную тундру, и на север – до самой вершины Земли, через нагромождения торосов, разводья и трещины. Бледные остатки полярного сияния догорали в зените, и звездный свет усиливался из за отсутствия луны.

– О чем вы думаете, Кагот? – спросил Амундсен.

– О том, что, когда меня не будет, все это будет сиять и сверкать, и другой человек, который будет жить после меня, будет думать, что именно с него и начинается лучшая часть жизни…

Амундсен с удивлением посмотрел на Кагота.

– Интересно… А впрочем, может быть, вы и правы. Мне тоже казалось, да и сейчас кажется, что именно мы переживаем утро человеческой истории…

– С рождением каждого человека начинается новый мир, – сказал Кагот. – Наверное, это чувство самое сильное, и оно держит человека на земле сильнее всяких соблазнов. Надежда, что с тебя начинается вечность…

– Иногда и я задумывался об этом… В юности, когда я решался посвятить свою жизнь полярным путешествиям, я думал, что раз мы все так молоды, то и человечество тоже. Ведь люди только-только начинают осознавать, что они – это единое целое, братья и сестры одной семьи. И что перед всем человеческим сообществом стоят грандиозные и величественные задачи. Прежде всего надо обеспечить всем людям человеческий образ жизни – накормить всех голодных, дать кров всем бездомным, научить их жить в мире и согласии… А потом дальше – познание неизведанного. И те путешествия, которые совершаю я, стирают последние белые пятна на нашей планете…

– Значит, вы путешествуете, чтобы узнать неизведанное?

– Да, Кагот, чтобы узнать неизведанное и рассказать об этом другим людям.

– Мы, чтобы узнать неизведанное, обращались к богам, к Внешним силам. Разве у вас нет своих богов, которые все знают?

– Быть может, где-то и существуют всезнающие боги, но в натуре человеческой – все познавать самому.

– Значит, вы пытаетесь делать то, что должны делать боги, – продолжал свое Кагот.

– Ну почему же?

– Потому что богам легче путешествовать, перемещаться в пространстве и даже во времени. Их не удерживают ни льды, ни непогода, ни огромные расстояния…

– Но мне интереснее и приятнее узнавать о неизведанном собственным путем, – возразил Амундсен, – так сказать, делать божественное дело своими силами.

– А вы не страшитесь, что боги разгневаются за то, что вы вторгаетесь в их дела?