Сегодня она сидела между Петером Альтенбергом и Вилли Розой, своей юной подругой, и медленными глотками пила золотое вино с цветущих берегов Рейна.
Вилли Роза видела в Полине высшую ступень развития своего собственного «я». Высшую просветленную форму Вилли Розы, воплотившуюся мечту свою. Дружба часто заключается в этом В друге любишь свой собственный просветленный образ. Так любят все люди Христа.
И легче на душе тому, кто в другом человеке нашел свой просветленный образ, чем тому, кто напрасно ищет его в самом себе. Поэтому Полина была бледной, а Вилли цветущей. Вилли восхищенно смотрела на свою подругу, а та всматривалась вдаль…
После ужина молодой человек сказал Полине: — Сыграйте нам что-нибудь…
Она села за рояль и стала играть камаринскую. Она говорила: — Какие тоскующие звуки — и все-таки это танец. Хочется оборвать его и уронить руки…
— Вы так играете, — сказал он, — как будто танцующие замирают и руки их падают…
Полина: — Вот как надо бы это танцевать! Остановиться и сказать самому себе: не танцуй больше! И все-таки продолжать, а потом опять остановиться, радостно замереть и шептать: не танцуй…
Он: — Ваша юная подруга горячо любит вас…
Полина: — Она меня любит.
Русская мелодия пела: Не танцуй больше — танцуй же, танцуй — не танцуй больше…
Вилли Роза подошла и сказала: — Она переносит нас в Россию, вдаль, в березовые леса, в широкие степи… Попросите Полину еще раз сыграть это.
Но Полина закрыла нотную тетрадь и покраснела.
— Попросите же ее, — сказала ему Вилли. — Какая ты счастливая, Полина! Ты всюду можешь унестись в звуках.
— Уведите нас еще раз вдаль, в широкие степи, в березовые леса.
Но она встала и отошла от рояля. В ней пело: «Не танцуй больше — танцуй же — танцуй — о, не танцуй… Что это?»
Она опустилась в красное гобеленовое кресло; ее бледные руки светились…
Вилли Роза вынула белые розы из венецианского бокала, оборвала все лепестки и, наклонившись над Полиной, поцеловала ее. Когда она поднялась, золотистые волосы Полины были осыпаны весенним дождем белых лепестков. Вилли видела в ней иногда фею, как будто детская сказка стала действительностью.
Ей хотелось называть ее особенными именами: «Нежной звездой» или «Принцессой Арфой» или «Лилулиулианой» — или просто «Полиной». Она так выговаривала ее имя, как будто она была маленьким, беспомощным ребенком, выговаривала его чуть дрожащим голосом, который исходил из глубины ее души. Так звучит иногда виолончель в квартете. Или бас в бетховенской сонате.
Она говорила: «Какие у тебя чудные руки, Полина. Даже издали хочется целовать их. Глазами можно нежнее целовать, чем губами Беззвучные, как будто поцелуи приходят из другого мира, и никто не может запретить их Я думаю, Ленау, Гельдерлин так целовали. Во всяком случае, это можно себе так представить. По-моему, мир полон любви и все в нем преклоняется перед прекрасным и приветствует его, и все прекрасное благодарит и улыбается, и тоже кланяется в ответ».
Потом она распустила волосы Полины и стала придумывать ей новую прическу.
В другой раз она сказала Петеру Альтенбергу: — Полине гораздо больше идет эта новая прическа, которую я придумала ей. Она должна всегда так причесываться. Пожалуйста, скажите ей.
Он молчал.
— Пожалуйста, попросите ее. Вы должны ее попросить. Может быть, она вас послушается…
Он думал: «Милая девушка, нужная Вилли Роза… Она думает, что мир полон любви и что он преклоняется перед прекрасным, и все прекрасное благодарит и кланяется в ответ».
Потом он сказал: «madame Pauline,[7] носите всегда эту прическу, которую создала ваша подруга. Она еще лучше вашей прежней…»
Полина, чуть-чуть смущенная, наклонила голову.
Подруга ее восхищенно улыбалась ей и сказала ему: «Видите!»
Ночь любви
Раз вечером Полина заснула во время ужина. В руках она еще держала чайную ложечку. Она откинулась в глубокое бархатное кресло. Золотистые волосы ее не спали и искрились.
Ее муж и гость осторожно отставили накрытый стол, сели на низкие табуретки у ее ног и закурили «Cousis, Etoile d’Egypte».
— Видишь, какая она, — тихо сказал муж. — Всегда доставляет заботы.
Петер Альтенберг берет альбом «Дворцы Венеции» и рассматривает фотографии. «Картон не так шелестит, как листы книги», — думает он.
Два молчаливых стража у порога сна…
Гость тихо говорит: «Я придумал строчку стихотворения».
— Ну?..
— «На яву она спит, а во сне оживает»…
— Только не говори ей этого.
— Не скажу.
— Ей не надо это знать. Она не поймет. Это ее испортит.
— Да, это разрушит чары, это будет как резкий луч в тумане.
Муж встает и гасит два голубых электрических колокольчика. Один продолжает светить.
Гость шепчет: «а во сне оживает».
Муж: «Уж я знаю, ты нарушишь ее покой»…
— «На яву она спит…»
Так сидят они на низких табуретах и курят папиросы.
Два безмолвных стража…
Фургоны с молоком проезжают мимо, грохоча, как артиллерийская батарея.
— Черт… проклятая мостовая! — думают оба.
Светлые шелковые занавеси в окнах становятся прозрачными как кисея, как паутина.
Гость тихо встает, поднимает руку, как бы благословляя, уходит.
В передней муж говорит ему: «Уж я знаю, ты мне ее испортишь…» Потом он ласково жмет ему руку — ту, которая благословляла…
Он тихо возвращается, опять садится у ее ног.
Молчаливый страж у порога сна…
Он зевает, замечает, что у табуретки нет спинки, ни намека на спинку.
Усталый страж…
Отодвигаются засовы у ворот дома, гигантские ключи повертываются в замках, ставни с грохотом отпираются. Занавеси кажутся подбитыми голубым шелком.
Полина просыпается.
— Знаешь, что Петер Альтенберг сказал о тебе?
— …?
— На яву она спит…
— Он не все сказал, не кончил. А во сне она бодрствует. Как он не сказал этого? Странно…
— Один другого лучше! До чего бы вы друг друга довели…
Она улыбается.
Потом она говорить ему:
— Знаешь, пока ты сидел тут, ты был как сторож у порога моей жизни…
— Проклятые фургоны… дьявольские ставни, — бормочет он.
Потом он раздевает ее, как маленькое дитя.
События
Событие первого дня.
Она сказала гостю: «Какое бесцветное лето здесь у нас на даче. Мы смотрим с нашего балкончика вниз все в тот же самый глухой переулок, где за пыльной садовой решеткой виднеется пыльная сирень.
Гуляющие проходят медленно и доверчиво по переулку, а потом послушно возвращаются назад. Это наше развлечение. Что, если б когда-нибудь явился рыцарь, который не захотел бы вернуться, и разрубил бы своим мечем серую стену, и садовую решетку, и кусты сирени?..»
Событие второго дня.
Она сказала: «Мы с Вилли Розой ходим по утрам босиком по каменным плитам — они прохладные как кости домино. И я распускаю волосы. А вечером, когда возвращается муж, я причесываюсь и надеваю ботинки».
— Зачем? — спросил молодой человек.
Она молчала.
Она сказала: «Разве в сказках спрашивают „зачем“? Когда солнце заходит, Лилулиулиана превращается в безобразную серую кошку»…
Событие третьего дня.
Она сказала: «Я делаю себе много чудных платьев. Я их выдумываю. Это мои поэмы. Видите, и мы тоже не чужды искусству! Сегодня после обеда у меня было вдохновение: белое муслиновое платье и на нем узенькими шелковыми ленточками нашиты золотые хризантемы. Каждый лепесток из отдельной ленточки. Как вам нравится моя поэма? Она называется „Ойяма Ойязуки“ или „Японская принцесса“».
Событие четвертого дня.
«Были вы на выставке? Там есть одна картина Часовня с тремя тополями. Солнце, пыль. Но в часовне, наверно прохладно, пахнет воском, каменными плитами. Но никто не входит туда — она слишком маленькая. А снаружи тополя, солнце, пыль. Эта картина — моя, если даже она будет висеть где-нибудь в Кентукки или Луизиане, в салоне какого-нибудь миллиардера Она моя. Никто не может отнять ее у меня.
