Молодая девушка сидела обнаженная в углу у печки.

Молодой человек сидел за своим столом, против нее, и писал в тетради.

— De pudora. Стыдливость! Быть может, это лишь сознание той пропасти, которая лежит между тем, чем мы должны и можем быть физически, и тем, что мы есть. Мы тоскуем о нашем собственном «я», которое изуродовано жизненными тисками. Эта тоска называется стыдливостью. Не смотрите на меня, люди, каков я есть! Мы стыдимся всего того, что разрушает наше я, что препятствует его расцвету. Это грусть о том, что мы еще не «последние», не «богоподобные…» Но что скрывать тебе, если ты стала собственным идеалом, если ты сияешь, как воплощенная идея?! Ты опять в раю, и опять обнажаешь себя, как прежде… Красота убивает стыд! Быть может, это чувство заложено в нас для того, чтоб мы своим совершенством преодолевали его. Если ты таков, каким должен быть — сбрось с себя все покровы, победоносный!

— Что вы там пишете? — спросила девушка.

Он прочел ей и объяснил свои слова.

— Это — вы, — сказал он, — я только списал это с вас.

— Это правда, я люблю свое тело, — сказала она. — Я чту его, как святыню, и очень о нем забочусь. Для него нужно, например, чтоб я долго спала и чтоб никто меня не будил; ему нужна простая легкая пища и еще многое другое. Когда я просыпаюсь — печь у меня уже топится, и в комнате тепло. Посреди комнаты стоить большая ванна с холодной ключевой водой. Весело вскакиваю я с постели прямо в воду и лежу в ней пять минут. И потом — назад в постель… Ах, целый жизненный поток струится во мне!.. Потом я встаю. Мне бывает очень весело… Потом я ем куриный бульон с тремя яичными желтками, потом морскую рыбку и рокфор. Я пью только чистую воду, не курю, раз один господин сказал мне, что я тип эгоистки. Но кому я этим доставляю удовольствие — себе, или тем, кто думает: если ты таков, каким должен быть — сбрось с себя покровы, победоносный!?

Он поцеловал ее в губы.

— Вы — умная, — сказал он. Но это был его собственный ум.

— У вас дыхание как запах сладкого жареного, еще теплого миндаля.

«Это дыхание есть продукт всего организма, — думал он. — За это дыхание люблю я ее. Вот как чисто может быть все в человеке!»

Высшая радость перед лицом совершенства охватила его. Это был как бы ликующий возглас путника, достигнувшего горной вершины, залитой солнцем… выше нельзя! Спокойствие, отдых, счастье! Свершившаяся воля Бога… нет ничего священнее этого! А эта воля простирается и на темного носителя души… Да будет он прекрасен! Мы чтим прекрасный образ, хотим обессмертить его. А все несовершенное позорит нас, — будь оно проклято!

Это идеальное тело, это чистое дыхание растворяли низменные инстинкты и чувственность в широком сознании освобожденной жизни.

И так легли они спать, как брат и сестра.

Когда она проснулась, он сидел перед ней. Было три часа дня. Она раскраснелась от сна.

В печке потрескивали душистые сосновые дрова. Посреди комнаты стояла сверкающая ванна с холодной ключевой водой. На столе, покрытом белой скатертью, на блюде лежала рыба, а в большой стеклянной чашке отливал 69 золотом бульон, как искрящееся вино.

На серебряной тарелочке лежал зеленовато-белый кусочек рокфора.

— О, какой вы добрый! — сказала она удивленно. Она купалась пять минут. Потом ее цветущее идеальное тело нежилось в постели. Потом она нагая села за стол и стала есть. Он служил ей, как придворный служит королю. В первый раз это дитя природы чувствовало в мужчине человека… Для него было свято то, что было свято ей — ее прекрасное тело.

Она как бы сознавала свое право на его заботы. Чувствовалось веяние Греции…

Между их восприятием мира было много общего. Они не притворялись друг перед другом, — свободные, понимающие… За это она любила его.

Со своим сложным толкованием ее первобытности он становился почти ее учителем Он находил философское основание, психологическое объяснение тому, что в ней было «бессознательно прекрасно». Он «познавал» первобытность. Его учение гласило: «Все остальное не важно, если ты одарена божественной красотой!» Мы не можем создавать людей по своему идеалу, а только развивать то, что заложено в них. Их идеал заложен в них самих, а не в нас. Было бы правильно сказать: «учить — значить прислушиваться к органическому росту». А люди стремятся согнуть, придать свою форму, изломать, уничтожить… Но кого они уничтожают при этом? Самих себя! А потом начинают вздыхать о своих погибших идеалах…

Уходя, девушка сказала: — подарите мне эту золотую медаль, которая на картине…

Это была жадность к деньгам и любопытство одновременно.

Он вынул картину из рамы и достал оттуда медаль. Тогда она увидела голову Иуды.

— Тоже предатель… — сказала она.

— Как тоже? Это все тот же! Он заключен в нас, и «другой» тоже. Но вы это не поймете. Он всегда в нас живет и изменяет, продает, убивает в нас идеального человека…

Она взяла медаль с головой Спинозы.

— Прощайте, — сказала она и поцеловала его. Опять ощутил он это дыхание, напоминающее запах горячего сладкого миндаля.

— Прощайте, — ответил он.

И повесил картину на старое место на стене, над своей кроватью.

Опять в своей безотчетной грусти сидели перед ним благородные ученики со своим благороднейшим, безнадежно усталым, затравленным учителем — этим цветом всего человечества. А бледный Иуда стоял на фоне полуоткрытой двери, в которую вливался слабый утренний свет…

Но не утро приближалось теперь к нему… снова наступала ночь.

Греция! Тяжелая, удушливая чувственность, растворенная в эстетическом наслаждении! Материя, побежденная тем, что она порождает — красотою! Материя, освобожденная движением! Завороженная грацией!

Он сидел в парке. Вокруг него — по дорожкам, в аллеях — тяжеловесные создания… люди!

К нему подлетает белое батистовое платье… Длинные, распущенные, шелковистые пепельные волосы. Стройные, нежные ножки в черных чулках… Ей 13 лет. Из-под платья, выше колен, виднеются белые панталончики. Эластичными, упругими движениями летит она с обручем по дорожке. Олимпийские игры!..

Очарованный, он смотрит ей вслед. Она возвращается и снова пролетает мимо.

«Красота!..» вздыхает он. «Ты — человек», — говорит в нем чувство; «в тебе — движение».

Она возвращается медленно, зигзагами. Обруч пляшет… подпрыгивает…

— Тебя увидеть нагой, совсем нагой, — на душистом, бархатном лугу вечерней зарею, подбрасывающей обруч и летающей… летящей! Ты останавливаешься, ты стоишь и рукою откидываешь назад золотистые волосы. А мы упиваемся твоим стройным белым телом; созерцая, мы впитываем его в себя, — душа художника любит глазами, — культ красоты влечет нас к тебе…

— Дитя мое, — говорить он, — какой благородный инструмент — обруч…

— Почему?! — спрашивает девушка-дитя, это просто — гнутое дерево… Оно катится очень легко.

Он смотрит на нее, как смотрят на стройную ель в высокоствольном лесу, на величавое парение ястреба в вечернем небе над лесом, на лебедя, плывущего по озеру, на лицо художника, когда мысль отражается на нем. Охваченный культом красоты, он созерцает ее, как созерцают все свободное, благородное, как созерцают самую природу!

Обежав большой луг, она возвращается к нему. Она устала. Она стоит перед ним, легко опираясь на обруч, и, прекрасная… смотрит на него. Диана!..

— Вы простудитесь, — говорить он. — Вы разгорячились, вы слишком много бегали; вы побледнели.

— Я всегда бледная, — говорит она.

— Несмотря на то, что вам, кажется, присуще движение.

— Я люблю бегать, — говорит она.

Она садится на скамейку рядом с ним.

— Ты — грядущее, — мелькает в его душе, и он утопает в экстазе красоты…

Глазами он пьет красоту и пьянеет от нее.

Сквозь платье чувствуется аромат ее горячего детского тела, аромат ее волос…

Ее теплое дыхание долетает до него… Душистый аромат желто-зеленого цветка липы распространяется вокруг. Два дыхания природы сливаются!