— Эта легкомысленная молодежь разрывает меня на части, у нее впереди вся жизнь и она хочет наслаждаться ею. Хоть бы Полина достигла чего-нибудь в музыке, это было бы утешением моей старости.

Потом он пил вино, опускал тяжелеющую голову и говорил: — Каждому следовало бы под старость записать историю своей жизни, создать пером вторую искусственную жизнь; это было бы чудесным произведением и снова дало бы ощущение молодости. Вот, например, война 54 года: я как сейчас вижу осаду Одессы и моего дядю, о котором говорили, когда шли к нему: «мы идем к нему, à la cour». Дядя садился за рояль и играл «Патриотический марш». И все должны были плакать. Золотые были дни… Аладина, ты не слушаешь меня? Послушай…

— J’é coûte,[6] — сказала madame и смотрела в угол комнаты, где не было ничего интересного.

— Умеете вы стенографировать? — спросил ее муж бледного узкогрудого молодого человека, который был почтителен с madame и вообще со всей семьей.

— Нет, к сожалению.

— Научитесь, я вам буду диктовать историю моей жизни. Мы начнем с 54 года — это будет история, «рассмотренная через призму мысли хлеботорговца». Не дурно?

Мысленно он уж прохаживался медленными шагами по комнате, как Александр Дюма, Вальтер Скотт…

Молодой человек думал: — А ведь, правда, быть художником значит быть конченым человеком, которому ничто уж не мешает оглядываться на прошлое, к которому ему уж не вернуться больше. Быть может, только старость и вино прокладывают путь к этой второй жизни. A madame еще вся в первой жизни, она еще не вышла из нее. А Полина? Какая она нежная, бледная… Как маленький больной цветочек.

В конце концов все пришли к одному заключению:

— Monsieur стар. Он существует только для того, чтоб давать деньги. Он ствол, корни наши — а мы цветем, и он должен питать нас. Что делать — таков закон природы.

Он сам признал неумолимость этого закона «Долго ли им еще разорять меня? — думал он: — я уж не тот, что бывало!»

— Дай нам двести крон, папа! — говорили дочери.

— Зачем вам столько?

— Ведь ты же дал Аладине?

— Аладина — моя жена.

— Это все равно. Ну, твоя жена… Что ж из этого?

— Вот вам ваши двести крон, — только не просите больше.

Он думал: «Если б Полина сделалась знаменитой скрипачкой… Это было бы утешением моей старости».

Но Полина бесцельно бродила по дому, не играла на скрипке, часто опиралась на нее локтями.

Иногда она тихонько думала: — Они целуются, целуются — и от этого родятся дети.

Знакомые говорили: — Что за странная девочка… Впрочем, нечего удивляться — у таких родителей?!

А молодой человек, который должен был стенографировать историю семьи, думал: «Осенний цветочек она… Как я ее люблю! Я знаю, что ей нужно. Никто ей этою не даст».

Полина вышла замуж. Это случилось совсем просто 17 сентября 1896. На ней был венок из цветущих мирт.

Один знакомый сказал ей:

— Полина, я люблю вас… Я хотел бы окружить вас заботами, беречь вас…

— Зачем? разве я больна? — спросила она.

— Почти… и потом вся эта обстановка — ваша семья…

И она покорилась его заботливой ласке.

Он как святыню оберегал от всего это хрупкое существо. Он часто говорил ей шутя: «Полина, ты оранжерейное растение Что б созреть, расцвести — тебе нужна бы ровная, теплая температура…»

— Правда, — думала она, — мне нужно что-то, чтоб вырасти, созреть…

Он всегда напоминал ей:

— Накинь платок… какая ты легкомысленная!

И она слушалась. — Он заботится обо мне…

Общество сидело уже за ужином.

Полина вошла в длинной белой шелковой тальме и три раза глубоко и странно поклонилась.

— Что это такое? — подумал Петер Альтенберг. — Из какого она мира?

Потом она села, как все остальные люди, развернула на коленях салфетку, велела подать себе консоме.

Муж заметил ей: — Подожди — суп как с огня…

Знакомая дама, сидевшая рядом с Петером Альтенбергом, сказала ему: — Нет, как это вам покажется? Так войти! Или это считается грацией?

Он мягко положил свою руку на красивую руку молодой дамы. Мужчины призваны умиротворять. Им всегда приходится успокаивать, усыплять, убаюкивать нежные взволнованные души женщин, которые, как маленькие дети, сейчас готовы расплакаться.

Она продолжала: — Ну, что означают эти три поклона, один за другим? Я не понимаю. Можете вы мне объяснить?

— Нет.

— А ведь вам можно этим вскружить голову!

— Да, — сказал он.

Она думала: — Три поклона один за другим… Всякая могла бы это сделать. Только захотеть…

— Ведь это ничего не стоит, только захотеть… Как вы думаете? — спросила она его.

— Конечно, только захотеть. Но желание есть результат всего нашего существа Чтоб так хотеть, надо быть таким…

Она замолчала и приняла страдальческое выражение лица.

Он думал: — К чему эта вечная борьба с ветряными мельницами — с непобедимым? Как это скучно! Вечно устремляться на своем Россинанте против воображаемых — или неустранимых — опасностей! И каким оружием боретесь вы? Страдальческим выражением лица? Довольно… Неужели вы хотели бы обратить в развалины готические соборы, греческие храмы? Уничтожить тенистые леса? Стереть радость с ясных детских лиц? Заставить смолкнуть гармонию голосов? Вы хотели бы видеть нас слепыми, глухими ко всему… И это любовь!

Его соседка отказалась от всех блюд, от десерта, от конфет…

Она ушла в курительную, бросилась в роскошное гобеленовое кресло и закурила «Dubek, Cairo, Exquis».

К ней подсел знакомый.

— Что такое грация? — спросила она его.

— По-моему — ровно ничего. По большей части это аффектация, — сказал он.

— Да, а все-таки вы перед ней не устоите…

— Я же вам говорю, что по-моему это одна аффектация…

— И все-таки вы не устоите…

Он подумал: какая муха укусила тебя, моя милая?

Она встала со своего пурпурного трона, остановилась перед ним и сделала три глубоких поклона.

— Что вы на это скажете? — спросила она.

— Довольно было бы и одного. Впрочем, вы очень мило представили… Где вы этому научились? Сядьте сюда.

Она села, они курили и болтали. Больше всего они говорили о том, как легко может женщина какой-нибудь мелочью провести мужчину, одурачить его, как ловкий игрок в покер. Может быть, все это и на самом деле только игра в покер, — во всяком случае, тут тоже нездоровое возбуждение нервов, тот же вечный страх за свою ставку и необходимость быть всегда настороже.

Так они приятно развлеклись. Но потом она опять спросила его: — Итак, что же вы думаете о грации?

— По-моему, это одно только ломанье…

Молодая дама опять порозовела и сказала: — Может быть, там остался кусочек торта Его можно есть и холодным Зачем я себя буду наказывать? Принесите мне немножко…

Он принес и подал ей тарелку с тремя низкими поклонами.

— У вас есть грация, — сказала она. — Вы будете счастливы!

И оба были очень веселы и оживлены.

Петер Альтенберг между тем сидел в углу бальной залы на твердом соломенном стуле и не спускал глаз с молодой дамы, которая вошла в длинной белой тальме и сделала три странных поклона.

Ему казалось, что эта три поклона, как на крыльях, будут следовать за ним в течение всей его жизни, как последнее долетевшее до него дуновение прекрасной исчезнувшей Греции…

— Вы мне нравитесь, молодой человек, — сказал под конец вечера муж Полины. — В вас сохранилось что-то от времени трубадуров. Выпьем на ты!

— Она еще не проснулась, — однажды сказал о ней Петер Альтенберг. — Этого нельзя объяснить. Это надо самому понять. Если же не понимаешь — брось, уйди! Или спокойно признай: вы проснулись, вы стали собой — и все.