— Был в полку моим набольшим Жеребцов Давид Васильевич, под Тулой жаркое дело было… — Боборыкин улыбнулся воспоминаниям. — Вот кто научил бы вас жить! В двух походах с тем Жеребцовым — ей-ей не хвальба — отличились у князя Скопина. Царь меня Пестами пожаловал… Так мне ли, воину князя Скопина, тут — вовеки? Навскидку, широким жестом повел он вдаль, за речку. — Нет, никогда! В иных пределах начнем змей защемлять.

— Кому талан, тот и атаман, — осторожно вставил Космынин. — И то разобраться: счастье — не конь, хомута не накинешь.

— Э-э, счастье, талан, — неопределенно хмыкнул Федор. Нащупал в песке плоский сиреневый камешек, швырнул его вниз, в бочаг. — На что тебе, Мишуль, дохлое болото? Царю служи, держи хвост бубликом!

«Чудит? Аль так, блажь хмельная? — пытался разгадать Космынин. — Друг-то он друг, да не однодворец — боярский сын. Захочет ли открыться, себя развернуть? С Москвой-то как дело, хоть бы пояснил малую толику? А шляхта? А слухи темные?.. Легко ему петь — «царю служи»…

Михайло вертел в руке тальниковый прутик, томясь невысказанным. И — решился-таки!

— Которому, Федь, царю-то? — спросил, будто в омут нырнул. Занемел весь, дух захватило.

— Да, да, — подвинулся, подхватил Семен. — Куда нам лучше… подлаживаться?

Резвый черненький куличок, знобко пискнув, скользнул над омутом и исчез в луговине. Дробно стучал по иссохшей сосне дятел. Боборыкин озадаченно посмотрел на Семена, потом на Михаилу.

— Вы о чем? — Взгляд жесткий, пытающий. — Да вы — что?!

Для Федора, нарядчика[17] князя-воеводы, такого вопроса и быть не могло. Конечно, не был он рядовым прихвостнем богатых вельмож, не был и прямым, как дубовый посох, исполнителем. Но служба — это служба! Повелел царь Шуйский бить восставших мужиков под Тулой — Федор бил мужиков и получил за это награду. Велят ныне целовать крест другому царю, Димитрию тушинскому, — он, как и все, целует. Он уже клянет царя, которому служил вчера: Шуйский ведь и в самом деле не тот царь, Шуйский — это угождатель московских верхов. Так при чем тут выбор — кому служить? Федора убедили, что лишь Димитрий, один лишь венценосный, дивно спасшийся Димитрий Иоаннович принесет на Русь облегчение. Не о том ли шумит вся Кострома, все Поволжье?! «Кособроды вы, кособроды, кручинушка приболотная, — подумал он снисходительно. — Донести бы на вас воеводской страже, да уж ладно, не трону и пальцем, темные простаки. Мало их жизнь скрючила?» И еще Боборыкин подумал, что лучше он сделает Мишу и Сеню верными слугами Димитрия, поверстает обоих в свой отряд ополченский. Не затем ли послали его сюда, к нерехтскому дворянству?

Федор метнул в воду еще камушек, то улыбаясь, то хмурясь. Глянул в упор на Космынина:

— Пустоши новые во сне снятся?

— Д-ды… как не сниться!

— А деревеньки со крестьянами? Пашни? Покосы?

— Х-хе-хе…

— Ты, Мишунь, перестань хехекать. — Он приподнялся, торжественный, серьезный. — Усадьбу ты сможешь получить… не хуже моих Пестов! И ты, Семен.

— А как вот? Как?..

Дрогнули Космынин и Тофанов, затаили дыхание.

— Дело вовсе простое: мох надо с себя счищать, — заключил Федор. Зевнул, щурясь на солнечные отблески в темной воде. — Хоть глуп таракан, да и тот бегает. А вас, двух сидней болотных, и монастырь слопает разом, и боярин, и хват-подьячий… Всяк с печи клюкой достанет! А вот умный во мхах не усидит: умный счастьишко свое — вот так! — Он хищным движением выбросил вперед растопыренную пятерню, цепко сжал пальцы в кулак. — И — иэхх, подсказать разве, где жар-птица живет? Слушайте уж, горемыки…

В кучку собрались трое, сшептываются.

Солнечный блеск в бочаге.

И — шепоты, шепоты…

Если бы Давид Жеребцов подслушал этот сговор на Кособродах несколько недель тому назад (только не после Ростова!), он бы, чего доброго, расхвалил Федора: Боборыкин ведь и в полку был мастак убеждать. Люби службу и полк — все это верно. Шуйского пора под зад; самодержавец для Руси нужен молодой, свой, дерзновенный, ой, как верно и это! Но Федор, околачиваясь почти весь год в Костроме, ничего не знал о том главном, о страшном, что раскрылось в Ростове Жеребцову. Давид как бы сердцем прозрел, он понял, что царь Димитрий — это искусная ловушка для простаков, что под стягами царя движется к Волге лютый, смертельный враг. Ни Федор, боярский сын, ни его дружки-нерехтчане об этом понятия не имели… Да только ли нерехтчане?

Солнце уже высоко стояло над соснами, над поймой болотной реки, слегка, по-осеннему пригревая. Над Кособродами расползались дымные клочья утреннего тумана.

— Косо-броды! — засмеялся Федор, глядя за речку, на мхи. — А вот мы спрямим путь себе! Царь Димитрий идет к Ярославлю, оттуда — к нам… Соберемся служить ему?

— Да как собраться, гм-мм… гмм! Кони худые, оружия нету, сбруи…

— Последнее продай — не проворонь выгоду! Как в игре тут. Царь Димитрий потом озолотит.

— А сам ты, скажем… Как сам-то?

— Как — я? Мне дают отряд заволжского ополчения. Вот! Пойдете служить — стоять и вам под моим началом. По нраву ли это?

— Н-ну-уу!.. — Михайло и Семен так и подскочили.

— Ге-ге-ее, это совсем другой узор! — Взволнованные, размахивающие возбужденно руками, они говорили взахлеб, перебивая один другого:

— Ах, распалил ты нас, Федя! Не сыграешь — не выиграешь: ловко, брат, это…

— Нужда деньги найдет! Лешукову надо шепнуть ужо…

— Шепните, дружки, шепните!

Вдруг смолкли, даже ртов не закрыв… Что там?

За луговинкой, что делила приболотье и верховой бор, мельтешило в кустах нечто живое. Вскочили на ноги, посерьезнели: конница движется по Мшагам восходным краем болота! Гнедые коняшки, серые, чалые. Два всадника выкинулись из желтого березняка. Еще два. Еще один следом…

— К усадьбе прямят, Матвеич!

— В сосновую гривку, мимо Лосиной, глянь…

— Кто бы это?

…Не стану томить вас, читатель: в жизни приключается всякое. Давид Жеребцов с воинами своего отряда, отдохнув под Нерехтой, правился мимо болота в Кострому. В усадьбе Боборыкиных Давид как-то гостевал и раньше — мог ли не заглянуть он опять сюда, к бывшему однополчанину? Ведь у него и для Федора есть новости! Есть о чем друзьям перемолвиться!

Между тем подступала пора предзимья. Все чаще и настойчивее дул ветер-северняк, дождевые тучи вдруг становились седыми, студеными, и тогда на землю сеяло мелкой снежной крупой.

В Тушине кое-что изменилось. Исчезли с полей и околиц громадные военные таборы казаков и шляхты, меньше стало хмельных шабашей в самом селе-городке (его именовали уже царским); к свите самозванца прилепились удравшие из Москвы князья Черкасские, Засекины, Сицкие, Дмитрий Трубецкой, Иван Романов… Да и старший из Романовых, Филарет, подвизался теперь в тушинском стане: его провозгласили тут патриархом.

В половине дня, когда в соборном храме закончилась малая литургия, сидел Филарет в Крестовой палате, на патриаршем, не обжитом еще месте. Ему шло пышное святительское одеяние. Крупный и в меру полный, в парчовой мантии со скрижалями — божественными знаками, в белоснежном атласном клобуке, с крылами золотого херувима, с драгоценным образком — панагией — под каштаново-светлой холеной бородой, он чем-то напоминал бога-отца в сиятельном этом клире священнослужителей. Святой строгий иеромонах держал справа патриарший двурогий посох черного дерева. Настоятели переяславских монастырей Алимпий и Леонтий, архимандрит Феофил из Ярославля, костромские игумены Арсений и Феодосии клонились достойно перед святейшим, внимали многословным наказам по службе в епархиях.

Непривычными были новые наказы в новом патриаршестве. Предстояло поднять в былом блеске монастыри и церкви, ощипанные и оскверненные тушинской ратью. Надо было обратить к богу мятущуюся в страхе и бедствиях паству городов и селений, порушенных, опустошенных. Надо жарко и неослабно молить бога о ниспослании побед пресветлому государю Димитрию Иоанновичу и его войску.