— Нет, замуж тебе все-таки надо! — вымолвил он со вздохом. — Вон ты какая еще...

Она, опустив глаза, принялась выщипывать пальцами травку. Он постоял, поглядел вокруг:

— Ну, посидели, поговорили... Надо когда-то и трогаться.

Она поднялась, неожиданно бросилась, обвила его шею руками, принялась целовать неистово, бурно. Потом упала ему на грудь и затряслась от рыданий. Он растерянно стал утешать ее, гладить голову, плечи, не представляя, как поскорей прекратить неожиданный этот и бурный взрыв, приговаривая однообразно и глупо: «Ну ладно, будет тебе... Чего разревелась? Ну будет!..»

Она, оттолкнув его от себя, отвернулась и принялась вытирать свои щеки, лицо, все еще потихоньку всхлипывая. Потом обернулась, глянула на него прояснившимися глазами, с виноватой улыбкой проговорила:

— Дура я, ох какая я дура... А ну дай носовой платок!

И заботливо принялась промокать платком рубашку ему на плечах и груди, которую всю замочила своими слезами.

Он предложил пойти на пароход, на пристань, но Зорька решительно воспротивилась, вдруг заявила, что к дому они отправятся только пешком.

Он испугался:

— Да это же знаешь, сколько нам топать? Так мы только к утру придем!..

— Ну и что! Ты боишься, да?

Поколебавшись, он нехотя согласился.

Выбрались наверх, на гребень, и неторопливо двинулись рядом. Она обхватила его ладонь и не выпускала ее из тонких и длинных пальцев, отдававших не то свежей капустой, не то подснежником. Низкое солнце услужливо положило им под ноги их длинную слитную тень.

Дорога была облита теплым вечерним светом. В лучах закатного солнца рдели суслоны, поля сжатой ржи. Недвижно висело над дальним лесом вечернее облачко, формой своей напоминавшее дым от выстрела старинной пушки. Открываясь с большой крутизны, позади них расплавленным золотом переливался широкий плес Волги. Кругом была разлита теплая благодать угасающего августовского дня...

Алексей потер пальцами горло — страшно хотелось пить.

В ближней деревне остановились, он постучался в оконце крайнего домика. Старуха в слинявшем, в белый горошек платке вынесла ковш холодной воды.

Он долго и жадно пил ее, ледяную, пахнувшую колодезным старым срубом и жестью ковша. Напился и рукавом вытер губы: «Спасибо, мать!» А старуха, зажав в мосластых коричневых пальцах мокрую жестяную посудину, спросила, показывая на стоявшую в отдалении Зорьку:

— А дамочка-те эфта кем тебе доводится? Уж не женой ли?

Он подтвердил: да, жена. Старая закивала согласно: «Ну-ну!», запричитала умиленно:

— То-то я погляжу, такие обое хорошие да молодые, ровно ягодка к ягодке подобралися один к одному. Вот уж пара дак пара. И пошлет же бог счастья! Ты уж, милок, и ей, и жене-то своей, скажи, пушшай и она попьет, я уж ишшо коли ковшик вынесу.

Но Зорька пить отказалась.

Засунув руки под фартук, старуха долгим умиленным взглядом провожала молодую эту, такую счастливую пару, пока они оба не скрылись из глаз...

То было десять лет назад. А сейчас вот он сам провожает затосковавшими вдруг глазами уходившую от него все дальше и дальше Зорьку с мальчиком, странно напоминавшим его самого. Что она, как? Может, по-прежнему ждет его, любит?..

Ах, и каким же он пошляком, каким ничтожеством был! В жизни его впервые встретилась такая самоотверженная, такая всепоглощающая любовь, — и что же, что же он с нею сделал?!

Все у него теперь, кажется, есть. И чего-то все-таки не хватает. А не хватает ему самого главного в жизни — счастья. Да, счастья, вот именно!

А ведь мальчик-то этот... Неужели это его собственный сын?

Он подсчитал, прикинул, — и в нем вдруг огнем полыхнула, вспыхнула мысль, мысль неожиданная и дерзкая, показавшаяся сначала нелепой: бросить все — и уйти. Уйти к той, другой, настоящей. Уйти к ней и к сыну. Сейчас же, сию минуту! В самом деле, кто он такой — самостоятельный человек или кто? Неужели же он не способен распорядиться собою хоть раз, хоть единственный раз в своей жизни?!

— Трогай, чего ты там ловишь ворон! — привел его в чувство голос жены. — Или опять на кого зазевался? — И Флора Семеновна подозрительно посмотрела вслед уходящей Зорьке.

Васнецов поглядел на часы.

Ровно пять минут стояли они у переезда. Шлагбаум был поднят, поезд давно уж прошел, а он не заметил этого. Сзади ему беспрерывно сигналили. Он включил скорость и двинулся следом за удалявшейся Зорькой. Но ехать надо было направо, в больничную гору, и он повернул руль направо, от своего настоящего счастья в сторону...

— Ну куда вас снова понесло в такую рань? Поди, и снег-то еще не стаял... Эх, ребята, ребята! И хочется вам уезжать на слякоть, на дождь да на холод куда-то от мягкой постели, от теплой жены...

Такими укоризненными тирадами провожала нас всякий раз на рыбалку дворничиха тетя Даша. Женщина она была хорошая, добрая, но мы ее речи всерьез не принимали, потому что тетя Даша, как, впрочем, и большая часть человечества, по нашим, рыбацким понятиям, совсем не жила, а лишь прозябала. Это со всей ответственностью заявляем мы, рыбаки.

Кто из рыбаков и охотников не испытывал чувства ликующего облегчения, огромной радости жизни, когда ваша машина, вырвавшись за черту большого и тесного города, кидая назад перелески, деревни, мосты и ручьи, устремляется вдаль по бесконечной ленте асфальта! Бегут навстречу, расступаются, уносятся назад деревья по обе стороны дороги, дальний лес с ближним крутит бешеный хоровод, шумит, вздыхает за стеклами ветер, и летит, летит под колеса широкая грудь шоссе...

Сто километров в час выжимает шофер из машины, а хочется мчаться раз в пять быстрее: так и стоит перед глазами, сладко томя рыбацкую душу, новый, известный лишь по рассказам, неведомый водоем!..

Было нас в машине четверо. Пожилой, с седыми усами и шевелюрой, театральный художник Долгушин, маленький, шустрый работник какого-то бюро рекламы Шильченко, шофер Витя и я.

Весна катилась к маю, должен был начаться клев плотвы. Ехали мы в заповедник, известный одному Шильченко, — у него там был знакомый егерь.

Шильченко уверял, что везет нас в «царское место», где рыба сама садится на удочку. И мы ему верили. Везли мы егерю в подарок чай, перец, лавровый лист для ухи.

Под вечер машина сошла с автострады и закачалась на неровностях проселка, вдоль берега озера. С проселка свернули мы в лес.

В узкой лесной просеке было тесно и совсем темно; лапы елей с шипением скребли по кузову.

Шофер включил фары.

Сноп яркого света вырвал из темноты ядовито-зеленый кузов встречного «Москвича»; из машины донесся нетрезвый шмелиный гул голосов, и мы, заваливаясь набок, едва разминулись.

Вскоре открылась сумеречная лесная поляна, свежий штакетник забора, ворота. За штакетником, в окружении разнолесья, медово желтела новыми бревнами большая изба.

Вот наконец и приехали!..

Все вылезли из машины. Разминая затекшие ноги, огляделись.

Вокруг густела глухая, недвижная тишина. Верхушки елей тонули в апрельском сумеречном небе. Пахло хвоей, близкой рекой, горьковатым душком осины, прелью прошлогоднего листа, сырым мхом. Земля, еще только освободившаяся от снега, была напитана талой водой, и этот зимний холодноватый дух таяния усиливал ощущение глухого леса, ранней весны и вечера.

После шума большого города и быстрого движения по шоссе было странно, непривычно чувствовать себя здесь, в плотной тиши лесных сумерек. От прерванной езды и лесного чистого воздуха слегка кружилась голова, ноги ступали неуверенно.

Слышалось сонное бульканье, лопотание воды. Река журчала где-то рядом, невидимая в сумерках, и предчувствие близкой ловли волновало сильно и остро. Невдалеке прокрякала дикая утка. Бархатным голосом, с сипотцой, ей отозвался любовно селезень. Где-то рядом залаяла собака, и вдруг весь лес загремел, переполнился этими тявкающими, набегающими друг на друга звуками...