...Ждал я, ждал свою Зинаиду и уж не помню, как и свалил меня сон.

Спал я за все последнее время впервые так беспамятно-крепко. Так спал, что, чуя сквозь сон чьи-то толчки, только мычал, но был не в силах проснуться.

— ...да вставай же, проснись ты, засоня! — чуть не плача, будила меня Зинаида. — Лежит, ровно мертвый, толкаю его, трясу — а ему хоть бы что...

— Чего ты?

— Встань и послушай. Что там?

Я приподнялся.

Откуда-то, видимо с улицы, доносился тоскливый, словно по мертвому, вой.

Тянулся он долго, потом обрывался. И снова кто-то надрывным, хватающим за душу голосом выводил:

— Ууууууу-у-у-у...

— С полчаса уже слушаю и никак понять не могу, — снова заговорила жена, испуганно прижимаясь ко мне. — Ветер это или собака, как думаешь?

Ее немножко знобило.

Так мог выть и ветер. А могла и собака. Я сунул в валенки ноги, набросил на плечи пальто и с поленом в руке — мало ли что! — вышел на улицу.

Огляделся, прислушался — никого. И ни единого звука кругом.

Тишина.

— Что-то ты путаешь, девка! — сказал я, входя и швыряя в угол полено. — Ни ветра на улице нет, ни собак.

— А ты получше прислушайся!

...Снова, опять тот же вой. Что за черт!.. Но идет он откуда-то из-за стены, не то из Калиной комнаты, не то из комнаты тети Поли.

Тогда Зинаида сказала, что сходит узнает сама. Оделась и хлопнула дверью.

Минут через пять она вновь показалась с испуганным бледным лицом. Срывающимся голосом проговорила:

— Одевайся скорее! У них там несчастье...

В комнате тети Поли был настоящий бедлам, — постели не убраны, не заправлены, все взбутетенено, сдвинуто с мест. В печке жарко горели дрова. Багровое полотнище огня с гудением выхлестывалось из свода и, огибая чело, огромными красными языками лизало зев дымохода, аспидно-черный. В печи стояли два ведерных чугуна, — спешно грели зачем-то воду.

Валентина, старшая дочь, оглянувшись на нас, так и осталась стоять у печи в домашних, на босу ногу, шлепанцах, глядя отсутствующими глазами на огонь, пальцами придерживая на налитых полных грудях расползающиеся полы халатика.

В полутемном углу испуганно жалась Светка — в стареньком пальтишке внакидку, в разбитых валенках. На бледном худом личике Светки плясали багровые отсветы пламени, из тьмы поблескивали ее глаза, большие, недоумевающие.

Сама тетя Поля, расхристанная, неприбранная (успела лишь в юбку влезть да ноги сунуть в валяные опорки), с наспех схваченными гребнем волосами, низко склонившись возле настольной лампешки, пальцем в наперстке гоняла иглу, сшивая две простыни. По лицу ее не переставая катились крупные слезы, падали на гремевшее в руках, словно жесть, туго накрахмаленное полотно.

Возле нее, в телогрейке, одетой на скорую руку, забыв оббить даже с валенок снег, сидела сухопарая Маня, Жоркина жена (сам Жорка ушел работать в утро, но за ним на завод тоже был послан человек).

Скрипнули на крыльце половицы, и в комнате появилась соседка, хозяйка соседней дачи, — прибежала узнать, что случилось, женским своим чутьем чуя неладное.

Тетя Поля, глотая слезы, то и дело накалывая пальцы иглой, принялась через силу рассказывать.

...Муж Кали, Василий Андреевич, человек аккуратный, редко опаздывавший с работы, вчера вдруг в положенный срок домой не явился, не предупредив супругу ни о чем. Не было дома его и в восемь, в девять часов. Не пришел и позднее.

Не на шутку встревоженная Каля то и дело забегала к тете Поле узнать, не завернул ли ее благоверный к сестре, с которой очень дружил. Не находя его здесь, принималась метаться, придумывать уйму причин, подозрений, догадок.

Остановилась на двух.

Сегодня — получка, и возможно, супруг ее выпивает где-то с приятелями. Или — о ужас! — опять к той Васяниной, к давней своей фронтовой подруге, прямо с работы ушел...

Сколько же крови попортила ей эта самая полюбовница. Ведь когда еще все у них началось!.. И за кого же ей, Кале, приходится воевать? За своего же законного. Уж куда она только не обращалась в те годы и после! И в дивизию, где служил ее муж, и в военкомат-то писала, и родню-то его всю на ноги подняла... Ну, вернула, а толку? Тут же, следом за ним, прикатила в эти края и она, полюбовница с дочерью. И снова ни дня, ни минуты покоя, снова гляди за мужем, глаз с него не спускай.

Он хоть и делает вид, что с полюбовницей все покончил, но знает она преотлично, что муж-то встречается с ней. Иначе зачем ему было на работу ее устраивать? С жильем помогать? Деньги на дочь платить?.. Все она знает, все досконально! Вот одно только ей до сих пор не известно: где проживает та самая полюбовница, где он помог ей свить змеиное то гнездо...

Распаляясь от собственных мыслей, Каля не выдержала наконец и отправилась на завод сама.

В проходную влетела готовой взорваться бомбой, но старичок вахтер, остановив ее, выслушав сбивчивую, путаную речь, сказал, что Василий Андреевич с окончанием дневной смены, как и всегда, миновал проходную и, насколь он, вахтер, мог запомнить, направился прямо к станции.

Каля тогда принялась выспрашивать, не заходил ли супруг в пивную напротив иль, может быть, забегал в магазин за вином, но старик только хлопал в ответ красноватыми веками: откуда, мол, знать ему это, ведь он на посту...

Каля решила, что от нее что-то скрывают, и окончательно утвердилась в предположении, что муж ушел к полюбовнице. Но где обреталась та полюбовница, как ее отыскать — этот вопрос ставил Калю в тупик. В раздумье она побрела от завода по левой стороне улицы, заглядывая в освещенные окна нижних этажей.

Незаметно ноги сами понесли ее быстрее. Каля миновала улицу и вышла на городскую окраину, прямо к приземистым низким баракам, темною кучей грудившимся в окружении высоких новых, не заселенных еще домов. Ее вдруг безудержно потянуло к этим старым баракам, к их освещенным, низко сидящим окнам. Еще с осени сорок первого года, с войны, когда сама она обреталась, находясь на трудфронте, в точно таких вот бараках, и их, молодых тогда женщин, по вечерам навещали военные, приносившие водку, у нее создалось нерушимое представление, что только в таких вот бараках и может гнездиться всякий порок и разврат.

Обходя один за другим бараки, она принялась засматривать в окна, внутрь чужого жилья.

В одной из маленьких комнатенок босая хозяйка в высоко подоткнутой юбке мыла полы. В другой семья сидела за столом и ужинала. В третьей играли в карты. Затем в окошке без занавесок, за немытыми мутными стеклами глазам Кали предстала внутренность пустой, освещенной единственной пыльной лампочкой кухни с покривившейся табуреткой возле чугунной плиты.

По пути к другому бараку Кале пришлось испуганно отскочить с тропинки, уступая дорогу бежавшей навстречу огромной собаке. Отскочив, провалилась в сугроб и пережидала в снегу, вся сжавшись, внутренне холодея от мысли: а что, если собака окажется бешеной?!

Не удалось обнаружить ей ничего ни во втором, ни в третьем бараке. Четвертый был пуст, нежилой. И только возле последнего, пятого, сердце Кали тревожно и сильно сдвоило.

Там, за мутными стеклами, молодая женщина в короткой ночной рубашке, склонившись над кроватью и широко расставляя полные белые ноги, разбирала постель. Возле стола, спиною к окну, сидел и курил невысокий плотный мужчина. И его овальная, напоминавшая яйцо спина, накрест перехваченная подтяжками по исподней рубахе, и синие диагоналевые галифе, и белые бурки на ногах, да и сами подтяжки — все это было знакомо Кале до мелочи. Ведь не эти ли самые подтяжки покупала она год назад Василию Андреевичу в день его рождения!..

Калю будто бы приклеили к окошку.

У стены направо, на диване, спал ребенок. Сквозь узкую щель в занавесках он был виден не весь, и было нельзя разобрать, мальчик то или девочка.

Неужели они и второго прижить успели?!

От одной этой мысли ее окатило холодом. Но от сознания, что ей посчастливилось наконец-то, пускай совершенно случайно, обнаружить гнездо своей давней соперницы и даже застать ее со своим благоверным чуть не в кровати, всю ее, с головы и до ног, опалило, словно огнем, мстительной радостью.