Собрав в тот же вечер оставшиеся после жены вещи, Фурашов связал их в узел, затолкал в дальний угол антресолей.

Остаток дороги до городка каждый думал о своем, Савинов о том, как сейчас вернемся домой, поправит одеяла на ребятне, разметавшейся по двум кроватям, а после часок еще поспит, привалившись к мягкому, податливому боку жены. А Моренов почти физически ощутимо чувствовал: досада на себя поднималась и зрела в нем, «Почему, — думал он, — люди не могут быть откровенны друг с другом? Вот бы один рассказал, а другой бы разобрался во всем, тепло, по-дружески: легче бы всем было, красивее бы на земле жилось! А то ведь какая-то скованность, условность, деликатность, что ли, — не спроси, молчи... Но ведь по-разному можно сказать, по-разному спросить, и не обидится человек. Вот бы этому искусству учить нас, политработников, духовных отцов. А какой ты «духовный»? Спросил, почувствовал, не в такт попал, и ушел, спрятался, точно улитка в раковину, — не мое, мол, дело...»

Фурашов под пружинное покачивание машины на волнистой глади бетонки сначала думал о колонне, Дремове и Метельникове, после думы перекинулись на Коськина-Рюмина. Месяц прошел, как он уехал, и Фурашов ни разу не смог выбраться в Москву, а вчера прочитал его статью в газете. Смело, хотя и несколько завуалированно, говорит о «болезнях» системы «Катунь». Но тем-то, кто знает о «Катуни» не понаслышке, а на собственном хребте испытал и авралы, и нажим, и уговоры, в статье все ясно. Молодец Костя, молодец Коськин-Рюмин! Авось кое-кто задумается.

Машина притормозила у здания штаба, мокрого, облизанного туманом, казавшегося теперь совсем низким. Когда все вышли, Савинов заторопился по аллейке из молодых лип ко входу — отдать распоряжение о радиосвязи с колонной — и домой.

— Ну что? — стараясь побороть свою мрачность, спросил Моренов. — До развода на занятия — по домам?

— Да, конечно, отдыхайте. — Фурашов обернулся, задержав шаг. Встретил пристальный взгляд замполита, словно спрашивающий: а куда же ты? Отвел глаза. — Я не пойду... Не хочу будить детей.

Моренов понимающе кивнул. Он знал, что у командира полка в домике сейчас спали не только дочери, но и учительница музыки — и в этом-то, как он догадывался, пожалуй, вся причина. Знал он и другое: в кабинете Фурашова, за ширмой, стояла узкая солдатская кровать. Она появилась после смерти Валентины Ивановны. И спал командир там, в кабинете, в тех редких случаях, когда учительница задерживалась допоздна и, не успев уехать домой, оставалась ночевать. И кто его знает, из деликатности ли он поступал так или из каких иных соображений. «Что-то молчать ты стал, дружище? А может, правильно — не досаждать? Сам человек должен все перемолоть?» — невесело подумал Моренов.

Поднявшись по дощатым ступенькам входа в штаб, Фурашов подождал, пока замполит тоже взошел по ступеням, спросил:

— А вы почему не домой, Николай Федорович?

Моренов взглянул на командира полка — формально ли спрашивает? — увидел пытливые, в упор смотревшие глаза, понял: говорить надо прямо.

— Дело есть! Хоть и не по моей части, но хочу разобраться... Вчера пришли распоряжения по технике, «нулевые» приказы по блокам «сигмы». Умновым подписаны...

Упоминание о Сергее вызвали в памяти Фурашова слова, сказанные на полигоне в Кара-Суе: «Разные мы люди: Костя, ты и я». «Разные? Нет, вот только полегчает, вернется колонна благополучно — вырвусь в Москву, соберемся все! Держаться должны вместе!» — твердо решил Фурашов и почувствовал облегчение, словно бы отхлынула от ног тягучая ломота, вызванная бессонницей, не так вроде бы стала давить на плечи набухшая за ночь влагой шинель. И, улыбнувшись, шагнул в штаб.

Он успел только раздеться, повесить в кабинете шинель, когда вбежал растерявшийся, с бескровным лицом Савинов.

— Товарищ командир, беда! В колонне... катастрофа, младший сержант Метельников... Несчастье. Только что радиограмма...

Словно бы на разом одеревеневших, негнущихся ногах Фурашов обернулся.

— Машину! Полкового врача!

Туман не рассеивался, клочковатый, тяжелый, стлался над землей, над бетонной лентой дороги, и свет фар с трудом пронизывал молочную пелену, бунтующую, как дым. За кабиной тягача было темно и пугающе глухо, будто в склепе, предрассветная сырая свежесть обжигала щеку Метельникову — боковое стекло было приспущено.

Тягач шел замыкающим в колонне, двигатель работал с ровным, мощным напором, и Петр Метельников в острой возбужденности, какую испытал еще там, на «лугу», когда сел в кабину тягача, и которая не покидала его, словно бы спиной чувствовал позади тягача полуприцеп и ее — ракету. Нос ракеты под брезентом был совсем близко — за кабиной.

Впрочем, если бы Метельников задумался над происходящим в нем, над радостно-просветленным состоянием, над той непонятной трепетностью, какую чувствовал, он без труда бы сделал вывод: такое состояние носит в себе не с этой ночи, когда с «луга», со стартовой позиции, тронулась ракетная колонна — хотя и это было дополнительным импульсом, — все дни, весь месяц он жил в подобном просветленно-возбужденном состоянии. И окружающее и все, что бы он ни делал по службе, представлялось ясным, легким, за что бы он ни брался, получалось ловко, нетрудно, словно играючи. И если бы не дремотная, особенно сейчас, на грани ночи и дня, засасывающая одурь, заставлявшая Бойкова, сидевшего рядом в кабине, клевать носом, лейтенанту бы непременно бросилась в глаза некая странность, какой было отмечено лицо младшего сержанта. Глаза его внимательно и строго уставились за ветровое стекло, брови вздыбились, но губы, обросшие редким пушком, непроизвольно растягивались в чуть приметной улыбке. Она рождалась словно где-то в глуби, внутри Метельникова и отражалась на лице уже как бы притушенной, прошедшей через неведомые лабиринты и препятствия. И он, Метельников, не видя и, быть может, не чувствуя этой своей улыбки, тем не менее подсознательно сдерживал ее: по-юношески нетвердые губы подбирались.

Бойков, колготившийся с полуночи на позиции — пока ракеты приняли, проверили их маркировку, заполняли многочисленные графы паспортов, потом полковое начальство выстраивало колонну ракетных поездов, — в сутолоке, в этой суматошливой деятельности разогнал сон, поначалу вглядывался в дорогу, в красные сигнальные огни, передней машины, расплывчатые, нечеткие в тумане. Но теперь, разморенный теплом кабины, мерным гулом двигателя, уже не мог совладеть с собой: сон засасывал неумолимо, как болотная жижа, и лейтенант глубоко и все более затяжно задремывал.

Метельников не отрывал взгляда от бетонной ленты — распарываемая надвое острым конусом капота, она бесконечно скользила под машину. Строгий, озабоченный взгляд младшего сержанта пронизывал бунтующую молочную пелену, всматривался в скользившую бетонку. А внутри — нет, не перед глазами, глаза были заняты этой серьезной, напряженной работой, — именно внутри, вставали другие картины, Метельников жил иным миром, не связанным непосредственно с этим окружающим, — тягач, дремлющий рядом лейтенант Бойков, бетонка, туман... Но хотя этот мир существовал сейчас как бы в стороне, однако он был связан с внутренним миром Метельникова, потому что все это было неделимым и неразрывным. То, что выбор пал на него, Метельникова, и теперь он ведет тягач в первой ракетной колонне, казалось Метельникову знаменательным, и он волновался и беспокоился все дни во время тренировок, радовался, когда колонну формировали, отправляли, и это волнение, накладываясь сейчас на то, другое, сокровенное, оттеняло внутренний мир больше. И подсознательно, не желая, чтоб кто-то вторгся в этот его интимный мир, даже просто догадался о нем — лейтенанту Бойкову, конечно, не до этого, его ломает, корежит сон, — Метельников стягивал губы, приглушая улыбку.

Нет, чудно́ у него все получается! Особенно с дедом Вари — Филимоном. За это время после свадьбы считанные разы был в увольнении. И едва лишь старшина успевал проверить увольняемых (старшина — аккуратист, из-за любой мелочи во внешнем виде спуску не дает), распустить строй, Петр спешил за проходную, в темпе отмахивал на бетонку, ловил попутную машину до Акулина.