Вытерся платком. Присесть в кресло, переждать? К черту! В кабинете сумрачно: кремово-кофейные шторы затянуты, как бы в мрачноватой сосредоточенности застыла мебель. У Янова она посовременнее, легче, изящней, а тут — стол, тяжелый, на бочкообразных ножках, стулья старой модели, с высокими спинками, каменной тяжести. А все адъютант расстарался, черт его! «Солидно, на уровне, товарищ командующий!» И шторы задраивает, мрак, как в тюрьме...

Василин шагнул к окну, дернул за витой шпур — хлынул медово-прозрачный свет. Василин подходил к каждому окну, дергал с остервенением шелковые шнуры, — режущая яркость залила кабинет, мириады пылинок мельтешили, словно мальки в солнечной, угретой заводи.

Устав и вместе с тем испытывая удовлетворение, точно от тяжелой, но важной работы, сел в кресло. Перебои в сердце не отпускали. Достал из кармашка металлическую блестящую капсулу. Таблетка под языком холодила, отдавала мятной сладостью. Света в кабинете теперь было много, Он проник во все закоулки, во все тайники — за сейф в углу, за дубовую дверь, ведущую в комнату отдыха, за портреты в узких золоченых рамах. Сейчас и мебель, минуту назад в сумраке казавшаяся нелепым нагромождением, при свете была не такой унылой — Василин уже мельком, спокойно взглянул на нее. И внезапно подумал: «А может, они, эти циркачи, правы?! «Катунь», «пасека», «луг»... Время другое, песни другие?»

Может быть, им действительно открывается что-то большее? Поди узнай. А тебе, Василин, пора вроде бы в распыл, в тираж? Согласишься? И, еще не сознавая до конца, почему так делает — просто скользнула мгновенная мысль, — надавил кнопку звонка в приемную.

Адъютант встал у двери подобранно, со знакомой напряженной готовностью в глазах; непривычно-резкий звонок насторожил его, да и поведение генерала там, в приемной, когда вернулся с заседания Госкомиссии, показалось странным: побледнел, качнулся... Что с ним? Василин же, взглянув на адъютанта, не сдерживаясь и всем видом — насупленным, строгим, ястребиной, нахохленной позой над столом, — всем этим как бы отрезая возможные возражения, проговорил:

— Скажите там... пусть описание этой системы, как ее?.. В общем, пусть принесут...

— «Сатурна»? Стотридцатки?

— На память можете себе оставить... Да в придачу этого Модеста... О «Катуни» говорю!

— О «Катуни»?! — Нескрываемое удивление прозвучало в протяжном голосе капитана. — Все шесть томов?

У Василина застучало в висках.

— Нечего переспрашивать... Читаете там... эту всякую литературу... — Махнул рукой. — Выполняйте!

— Слушаюсь, товарищ командующий!

В кабинете маршала Янова после заседания комиссии задержались министр Звягинцев, Главный конструктор Бутаков, Модест Петрович и представитель промышленности Волнотрубов. Стояли у стола, готовые уходить. Фурашов, чтоб не привлекать внимания — внес, мол, смуту да и тут лезет на глаза, — остановился в сторонке, позади Янова.

Как сквозь слой ваты, долетали голоса:

— Я понимаю, конечно, Борис Силыч прав: идем от незнания к знанию... Но для нас, военных, для дела обороны лишние километры, даже малое улучшение параметров... И если верно, что «сигма»... надо форсировать...

Ага, это маршал — неторопкий, глуховатый голос. А вот уверенный басок, кажется, того, полного:

— Нет, тут мы обеспечим... Гарантия! Так, товарищ Волнотрубов?

— Обеспечим, товарищ министр. Только почтовым ящикам, вернее, заводам потребуется... дополнительно выделить...

Да, Волнотрубов. Каждое слово выталкивает нелегко, с усилием. Живет между молотом и наковальней, и жизнь вся там, в Кара-Суе.

Опять голос Янова:

— Кстати, о гарантии. Имею в виду другое: гарантийную эксплуатацию комплексов «Катуни» после принятия на вооружение... Мы написали письмо в ЦеКа и Совмин. Промышленность на определенный срок — этот срок можно согласовать — не устраняется от совместной с военными эксплуатации боевых комплексов, контролирует военных и помогает им. Кстати, вот можно спросить мнение войск... Товарищ Фурашов?

— Принципиальных возражений этот вопрос, думаю, не встретит! Рассмотрим, Дмитрий Николаевич... А, товарищ Фурашов... — Министр обратил полное, гладко бритое лицо к Фурашову — на широком лице глаза, веселые и пронзительные. — Он уже сослужил службу...

Его крепкие, сочные губы покривились.

Янов развел руками, примирительно сказал:

— Что ж, товарищ Фурашов, не хотят слушать... Побережем мнение для другого раза...

— Так ведь мнение ясно какое! — подхватил Звягинцев. — Точно совпадающее с мнением начальства... — И он довольно рассмеялся.

Стали прощаться. Янов, сказав Фурашову, чтоб задержался, по-хозяйски провожал всех до двери кабинета. Фурашов, оставшись на месте, смотрел вслед. Маршал шел твердо, у двери кивнул всем, а когда возвращался назад по ковровой дорожке, видно, расслабился: устало опустились под тужуркой плечи, ноги передвигались словно бы осторожно. У стола остановился, будто забыв, что рядом Фурашов, подвигал тяжеловато метелками бровей, но спохватился.

— А вы садитесь, садитесь! — Легонько увлек Фурашова к дивану в простенке; усадив, снова прошелся, сцепив руки за спиной, сказал, как самому себе: — Поганое дело! Выходит, они сосредоточивают эти У-2 на основных направлениях... — И вскинул взгляд. — Я о том, товарищ Фурашов, что на некоторых иностранных базах появились особые разведывательные самолеты. Пресса, хотя в другое время жадная до сенсаций, скупо говорит о них. Новые самолеты окружены сверхсекретностью. Высотные, скоростные... Словом, что-то замышляется! А вот что? Очередное поддувание «холодной войне» — этому хроническому туберкулезному больному? Или... В этом «или» вся загвоздка! — С огорчением причмокнул губами.

И замолчал. Стоял вполоборота к Фурашову: свет обтекал его фигуру, пронизывал зеленоватое, набрякшее, по-стариковски приспущенное веко; и весь он сейчас, в тишине большого кабинета, освещенный с ног до головы, вдруг показался Фурашову одиноким перед тысячами людей, которые верят ему, надеются на него... Да, на нем лежит огромная забота — оборона с воздуха всей страны!

Янов вновь подвигал метелками бровей, словно что-то припоминая, вскинул голову.

— В общем, в пессимизм ударился! Хотя не так все страшно. «Катунь» — наша надежда, и из нее надо выжать потолок... И тут ваше сообщение как нельзя кстати. — Улыбнулся, глаза хитровато заискрились. — А этот ваш друг, как его?.. Гигант, кажется, недоволен... Подвели?

Янов глядел уже весело, брови подрагивали, будто чувствительные стрелки приборов.

— Пожалуй, товарищ маршал, — сказал Фурашов, смущаясь и краснея.

— Ну-ну, генерал Сергеев выдал тайну, что вы с Умновым друзья. С генерала и спрос! — Пригасил улыбку, стянул брови к переносице, лицо построжело. — Ладно, рассказывайте, как у вас там, на головном... В первом ракетном полку. Уже есть приказ, поздравляю! Заказано боевое Знамя, скоро будем вручать.

Фурашов опешил: полк, Знамя... Мог ли он этого ждать? Выходит, конец эмбриональному состоянию, конец полуармейскому, как сказал бы замполит Моренов, артельному бытию...

— Спасибо, товарищ маршал! — с проникновенной искренностью сказал Фурашов.

Майор Скрипник встал в дверях.

— Извините, товарищ маршал. Позвонили: консилиум врачей для Ольги Павловны на шестнадцать часов.

— Спасибо. — Янов взглянул на часы. — Вот видите, товарищ Фурашов, — жена... Вы куда отсюда собирались?

— На вокзал.

— Тогда поедемте. Дорогой все расскажете.

Купив билет, Фурашов заторопился из душного, многоголосого Казанского вокзала. Желаний никаких не было, и он с портфелем в руке бесцельно и бездумно брел по тротуару. Не хотелось заходить даже в магазины, людные, переполненные в этот вечерний час, да и тротуар был густо запружен: площадь трех вокзалов перехлестывали ручейки — живые муравьиные тропки — к вокзалам, на электрички, стекался рабочий люд. Трамваи то и дело дребезжаще вызванивали; с трудом пробираясь по середине площади, машины, троллейбусы натыкались на нескончаемые человечьи реки, стопорились, нервно-настойчиво гудели. Но пеший поток был неутомим, он двигался, разрываясь лишь на секунду, чтоб пропустить косяк автомобилей, и снова смыкался.