После ужина Карась устроился возле телевизора: в маленьком стеклянном квадратике «КВН» метались игрушечные люди. Он любил смотреть футбол, волнение его в такие минуты доходило до крайней степени, и волновался он не за какую-нибудь команду, а вообще. Сидел, точно на куче иголок: ерзал, то и дело вскакивал, хватался за сердце: «Тьфу! От набрали команду! Гола хочь купи!» В перерыве бежал на кухню, доставал из шкафа пузырек валерьянки, выпивал двадцать капель. Во втором тайме, не дожидаясь конца игры, снова бегал на кухню, после чего соловел и, сморенный сонливостью, дремал на стуле...

В этот вечер, как на грех, футбола не было, шел какой-то спектакль, — лишь глаза Ивана Пантелеймоновича видели, что там делалось на экране, умом же, сознанием он был далек от происходившего: думы с репейной цепкостью сидели в голове, а ушные перепонки рвали медные всплески джаза, возникавшие откуда-то из неведомой, глубины. «Вот вам — надежда, будущее! Техники... Даже инженеры! Вот он, возьми его за рубль двадцать, Русаков, зампотех! Какой из него военный? Гражданский шпак — и все! Спец по этим самым — как их? — по коктейлям да по «тройчатке». Хотя зря я так — дело-то они знают все: Русаков, Бойков, Гладышев, — троица холостяцкая, а вот с дисциплиной... Как в полевой бригаде, да и то в плохой. А дисциплина — главное. Нет, не такой была армия! Случалось тогда, до войны, он, старшина, торчком ставил — в рот смотрели, слово боялись проронить, а теперь? Одного надо воспитывать, специалистом делать, другой шуры-муры разводит с Милосердовой, руки себе ломает. Солдаты — дошло уже! — женятся... Цирки, да и только!

Постой, постой! Цир-ки? Цирки... Да ведь это любимое слово генерала Василина! Василин... Забыл генерал командира зенитной батареи лейтенанта Карася? Немудрено, десять лет прошло! А если... если вот ему написать? Там он, в штабе, вверху, имеет прямое отношение к ракетным делам. Пусть знает, что делается. Обо всем и написать, вспомнит, не вспомнит — неважно, а он, капитан Карась, не может, не должен молчать.

Он с усилием заставил себя досидеть до конца передачи, вовремя подумав, что встань он, уйди — и Капа тотчас выключит телевизор, отправит детей спать, и, досиживая уже, вызывал в памяти факты, мысленно складывал слова в фразы и чувствовал, как билось, трепетало под ложечкой, будто живым клубочком, возбуждение. Встав со стула, сказал жене:

— Укладывай детей и сама ложись, а я...

Недосказал: ни к чему. Нашел тетрадку, чернильницу-невыливашку, сел в кухне за маленький столик и, вздохнув, подумав, решительно опустил перо на бумагу; оно заскрипело, легла первая фиолетовая строчка:

Уже спускаясь со своей «голубятни» по скрипучей, пересохшей деревянной лестнице, крутой, точно трап, Коськин-Рюмин запоздало подумал: «А чего вызывает? Зачем понадобился?» Голос замредактора Князева был подчеркнуто официальным: «Зайдите, пожалуйста».

У «секретарской» в проходе толпилось человек пять, кто-то сидел на продавленном, облезлом диване, — была горячая пора подписания полос. Густо пахло свежей типографской краской: полосы висели на стене, загромождали столы «секретарской». Литсотрудники столпились вокруг замответсекретаря, черноволосого, цыганистого Журавина, он что-то рассказывал, к «трепу» его привыкли, слушали, «подливали масла». Коськин-Рюмин завернул сюда: Журавин все знает.

Константин протиснулся ближе, спросил:

— Чего, Федя, понадобился Якову Александровичу?

— Со статьей, старик, застопорилось, — ответил Журавин.

«Еще этого не хватало! Что такое?» Коськин-Рюмин пошел в знакомый затененный коридорчик. На этот раз в приемной дежурила секретарь Ниночка, круглолицая, полная, царственно улыбнулась.

— К Якову Александровичу? Пожалуйста.

Князев поднял глаза. Ничего в них не понять — вымуштрован, вышколен: спокойствие, как у старого опытного бобра, который видит и понимает все. Ну что ж, и ему, Коськину-Рюмину, тоже волноваться нечего.

— Знаете, Константин Иванович. — Голос Князева звучал с привычной дрожью, негромко, точно вот-вот оборвется, и Коськин-Рюмин внезапно подумал: неужели этот человек мог быть грозой, как рассказывал «литраб» Беленький? И оттого, что, наверное, думал об этом, он пропустил, что сказал Князев, но ощущение — сказал плохое — дошло до сознания, и Коськин-Рюмин нетерпеливо переспросил:

— Как вы сказали?

— Я говорю, что мы посылали на отзыв вашу статью о «Катуни»... Отношение отрицательное. Вот профессор Бутаков. — Князев поднял листок со стола. — «Факты статьи не соответствуют действительности. При всей остроте и бойкости пера журналисту не удалось разобраться в сложном существе становления новой техники. Поспешность, поверхностность газетного выступления не будет способствовать усилиям целых научных коллективов...» — Князев читал ровно, бесстрастно, в такт голосу подрагивала вислая кожа на подбородке. — «К тому же трудно понять, что статья адресована коллективу, делам нашего конструкторского бюро, — она грешит эзоповщиной. Что касается случая, описанного с «сигмой», дело не в устарелости «сигмы», как намекает автор статьи, а в другом — высокой мужественности, героизме конструктора инженер-майора У.» Как видите, Константин Иванович...

Князев отложил листок, лицо вяло осветилось подобием улыбки.

Так вот в чем дело! И Коськин-Рюмин, не думая, как это будет воспринято, с сарказмом воскликнул:

— Но... Яков Александрович! Вы же понимаете, послать такую статью на отзыв Бутакову все равно, что послать карася к щуке с жалобой на нее!

— Ну, положим! — протянул Князев, и в этом «ну, положим» прозвучала предупреждающая холодность и уверенность. — Тут есть и другое мнение: «Публикацию статьи не считаю целесообразной».

— Чье? — вырвалось у Коськина-Рюмина.

— Маршала артиллерии Янова.

Коськин-Рюмин молчал: да, его прихлопнули. Прихлопнули, точно куренка, как сказал бы Беленький, просто кепкой.

— Что же мне делать? — спросил глухо.

— Работайте...

— Тогда я буду искать к этой теме другой подход.

— Пожалуйста! — Князев подал рукопись.

Взбешенный, еле сдерживаясь, чтоб не наговорить лишнего, Коськин-Рюмин не заметил, как до того в вяло, равнодушно глядевших под нависшими веками глазах Князева вдруг вспыхнул точно бы иглистый пламень. Вспыхнул и мгновенно погас. Не знал Коськин-Рюмин, рванувшись из кабинета, что замредактора, усмешливым взглядом вперившись в его затылок, думал, пока журналист выскочил за обитую дверь: «Ишь, вещуны революции! Новоявленные мессии... Небось полагает — с небес спустился, чтоб вверх дном всю журналистику поставить! А нам, выходит, что же... место уступать? Мол, пожалуйста? Нет. Мы писали, служили этой древнейшей музе и до вас... Так-то!»

Когда Коськин-Рюмин вернулся к себе в отдел, на «голубятню», в коридорной клетушке ни у дверей в морской отдел, ни у входа к «библиографистам-критикам» никого не оказалось. Обычно «литрабы», как по сговору, выползали сюда из кабинетов — покурить, перемолоть редакционные новости, обменяться анекдотами. Теперь было пусто, только за дощатой перегородкой моряков бойко стрекотала старенькая «Олимпия».

Впрочем, состояние Коськина-Рюмина было таково, что, и находись тут кто-нибудь, он вряд ли бы заметил: бешенство, колотившее его после разговора с заместителем главного редактора, сейчас сменилось апатией, бесчувственностью — так все провалилось! А ведь, чего греха таить, тогда, вернувшись с полигона и садясь за статью, уже предвкушал: выстегает кое-кого сибирским голячком, чувствительно будет...

И хорошо даже, что тут, в клетушке, сейчас безлюдно: начались бы расспросы, — вид у него, верно, тот еще!

Беленький в синей просторной толстовке, вытертой столом у подгрудья, пользуясь отсутствием старшего консультанта Смирницкого, смолил сигаретой вовсю, низко склонившись над столом: корпел над письмами.