А для досады были веские причины. Какой это строевой смотр? Люди только от аппаратуры, после облета, оделись — и в строй! Что говорить, на подготовку к смотру нужно время. Да и не только на подготовку. Нужно, чтоб все шло по строгому распорядку, а может он, начальник штаба, сказать, что в части существует распорядок? Только разве подъем, отбой, приемы пищи — и все! Остальное время люди на «пасеке», на «лугу», работают от зари до зари. Какая тут строевая выправка, строевая культура? Но прав подполковник Фурашов: надо выбирать меньшее зло! Конечно, освоение техники, работа вместе с настройщиками — дело первой важности... А вот внезапно и смотр!

Савинов размышлял невесело. Ему, привычному к четкости, ясности, к умению делать все наверняка, было трудно примириться с неизбежным выводом: с «таким войском» строевой смотр как пить дать сгорит, и они ославятся. Он видел все изъяны: там разное на людях обмундирование, там вон не почищены пуговицы, а здесь не пришиты подворотнички... И плотная фигура Савинова, аккуратная и подобранная, перетянутая ремнем по кителю, как бы перекатывалась перед строем. Налево-направо подполковник бросал: «Пришить подворотнички», «Живо переодеться», «Почистить обувь»...

Сознавал: все, что делал сейчас, в последние минуты, имело смысл лишь для очищения совести, истинная же цена всему этому — как мертвому припарки, но все равно отдавал приказания — по инерции, по долгу. Знал он и другое: сейчас в штабе все сидят по разным кабинетам — командир у себя, генерал с приезжим полковником — в его, начальника штаба, кабинете, и то, что они сидят порознь, — признак тоже дурной.

И, еще раз пройдя вдоль строя, Савинов подумал: теперь уже ничего не исправишь, не переменишь, времени не осталось... Он взглянул на часы: две минуты до шестнадцати — и мысленно ругнулся одним-единственным ругательством, какое употреблял, — «химики-пиротехники», оглянулся на крыльцо штаба, увидел вышедшего генерала, с ним полковника и командира. Коротким вдохом набрав в легкие воздуху и поведя головой вдоль строя, скомандовал:

— Р-рр-аввв-ни-яйсь!..

Василин стоял, заложив руки за спину, и все ему было не по сердцу: и этот слякотный, пасмурный день, и солдаты, которые только что прошли перед ним, не очень точно выдерживая равнение в рядах, путая ногу, от чего было такое впечатление, будто это не строй, а хиленький подвесной мост ходил ходуном.

Сейчас не больно многочисленные колонны завернули за здание штаба, обходили его, и Василин сердито хмурился. Ясное дело: заняты, недосуг такими «пустяками» заниматься, но армии, как ни крути, какими «пасеками-пчельниками» ни занимайся, без шага, без строевой подготовки нет! И нет!

Не оборачиваясь, знал: «позади Фурашов и Танков, — сказал резко, раздраженно:

— Сена-соломы не хватает! Давайте с песней.

— Есть с песней! — негромко выдохнул начальник штаба.

Фурашов подумал, что это он должен был ответить Василину, но равнодушие и какая-то апатия словно бы вступили в тело и загрубили восприятие, — так бывало всякий раз, когда понимал: все уже случилось, что-либо изменить, повлиять на ход событий уже нельзя. Но все же сквозь заслон равнодушия слабо дошло: Савинов — молодец, сделал за два часа невозможное, пусть конечный результат сам по себе и не блестящ. Савинов уже энергично подкатился к углу штабного здания, скрылся за поворотом.

Первым на площадку перед штабом вышло управление части — маленькая «коробочка» из четырех рядов: офицеры самых разных служб, одеты пестро — в кители, гимнастерки, сапоги и ботинки; нестройной — многие, видно, не знали слов песни — разноголосицей ударило по городку, зааукало, отражаясь, в притихших соснах позади:

Теперь не надо было поднимать руку к фуражке, и Василин так и стоял, не изменив позы, — пальцы сцеплены за спиной, и Фурашову впервые они увиделись близко: худые, костистые, переплетенные, как корни, и он внезапно подумал: «А почему, собственно, Василину это должно нравиться, и почему он должен не выказывать своего неудовольствия? Ведь плохо, Фурашов! Плохо идут и плохо поют...»

Выдержав дистанцию, дробно отбив первый шаг, от угла пошла другая «коробка», покрупней — станционники. Впереди, выпятив грудь, инженер-майор Двали. С горечью Фурашов подумал: «Вроде и не военные, никогда не ходили в строю».

Станционники грянули чуть послаженнее, хотя тоже без подъема, без слитности, — два-три голоса из всей «коробки» выделялись силой, остальные словно в ленивой необходимости подтягивали:

И Василин сквозь раздражение От этой разноголосицы — нет души в песне, разве так пели зенитчики! — в мгновенном озарении увидел давнее...

...Сначала по кругу ходили «фоккеры», пикировали один за другим на позицию зенитного дивизиона, потом все всклубилось — гарь взрывов, пыль, дым пожаров, — слилось в адовом грохоте бомб, пулеметных очередей и ответных выстрелов батарейцев, и уже ничего не было видно ни на позиции, ни в предвечернем излинявшем небе. И только в переклик знакомые команды: «Гранатой! Прицел! Трубка...» Он не испытывал страха, была полная отторженность от боязни, от мыслей о смерти, такой реальной и почти неизбежной в те минуты, и, перебегая из одного орудийного окопа в другой, он, Василин, лишь требовал и кричал охрипшим голосом: «Огонь! Огонь!» Но что было требовать: лежали убитые солдаты, дымились орудия, будто игрушечные, искореженные и разорванные, разворочены снарядные ровики, и сколько осталось в живых людей и сколько боеспособных пушек — поди знай, и, спрыгивая в очередной окоп, он вдруг услышал... Услышал песню, она прорвалась через весь немыслимый грохот слабо, чуть слышно. Сначала он подумал — чудится, может, порвало перепонки, контузило, но песня звучала все явственнее, ближе. Он догадался — ее подхватывали от расчета к расчету по всей позиции. И остолбенел, когда увидел: двое солдат у пушки — один на сиденье крутил штурвалы наведения, другой курносый, в пилотке, натянутой на голову поперек, успевал вталкивать в дымящийся казенник снаряды, — и оба пели, голоса их вплетались в другие.

Вся позиция гремела в грохоте, в песне. Он, Василин, не считал, сколько «фоккеров» было тогда сбито, но падали — в дыму и пламени — и наконец не выдержали, отвернули, уходили разбросанно.

Ничего подобного он больше за всю войну не видел, не слышал, но какой-то художник после в точности нарисовал ту картину боя, так и назвав ее — «Песня»...

Теперь снова все встало перед его глазами...

Фурашов по-прежнему, не спуская взгляда, почему-то прикованного к спине Василина, отметил — она вся напряглась, сжалась, будто даже голова ушла в плечи, и, еще не отдавая отчета, почему и что с ним, слушая рядом ровно-сдержанное дыхание замполита Моренова, успел подумать: «Чашу испей до конца...»

Василин негромко сказал:

— Песня — душа солдата... А это что? Панихида! — Махнул рукой и полуобернулся — отхлынувшая краснота резче оттенила бледность. — Начальник штаба, давайте офицеров на снаряды... Физгородок за казармой?

— Так точно!

Василин зашагал размашисто, ни на кого не глядя, не обращая внимания на две последние малочисленные «коробки», тоже что-то разноголосо певшие — слова перемешивались, пересекались эхом. Фурашов с прежней апатией кивнул Моренову, молча пошел вслед за генералом и полковником Танковым. Савинов, опережая Василина, метнулся вокруг штаба с другой стороны.