«А, барахление, барахление!» — про себя огрызнулся Гладышев, оборачиваясь. Они оказались рядом — техник на полголовы выше, у инженера взгляд глубоко посаженных глаз твердый, немигающий. Железный «координатный бог»... Гладышев отвел свой взгляд, сказал негромко:

— Ясно, готовить следующий канал.

И разом забыл и о Коротине, который еще стоял, не уходил, и о своих недавних размышлениях, и уже весело, будто запела внутри какая-то струнка, подумал: «А что, интересно посмотреть! Ну-ка, ну-ка, какое там барахление?»

Привычно, быстро выдергивал концы из гнезд панелей: сейчас перекатит осциллограф к очередному шкафу, настроит все для записи.

Голос Двали размеренно, со спокойными, хотя как и прежде упругими нотками, раздавался в динамиках громкой связи:

— Пятнадцать часов восемнадцать минут...

— Пятнадцать часов девятнадцать минут;..

Голос инженер-майора лишь слегка задевал сознание Гладышева, не мешал ему сосредоточиться и думать только о том, что делалось сейчас в одном из его шкафов. Но Гладышев знал: инженер-майор сообщал время не по своей прихоти, — это были опорные временные точки, к каким «привязывались» испытания и, конечно же, эти «точки» отпечатывались в сознании техника. Он даже автоматически, про себя повторял: «Девятнадцать минут...», «Двадцать минут...».

Однако главное же, что занимало его, жило в нем сейчас, — главное это было связано с тем, что ему виделось. Самолет где-то там, в бесконечной сини неба, напичканный всякой аппаратурой, с натугой прорезал толщу воздуха, словно бы в желании как можно быстрее оторваться, уйти дальше от «пасеки». А здесь, на «пасеке», тоже как бы в торопливости, крутились огромные антенны-жернова, и радиоимпульсы, сработанные и «выстреленные» всей мощью «Катуни» со скоростью света, легко и свободно настигали самолет, метили его и, отражаясь, неслись с той же скоростью назад, уже «истощенные», обессиленные. Чуть различимые, они принимались теми же антеннами, потом усиливались, «очищались» от всех посторонних наслоений и, проносясь по бесчисленным цепям и каналам «Катуни», раздавали информацию, которой были переполнены, подобно пчеле, возвращающейся в улей с богатым взятком, — информацию о самолете, о цели: координаты, скорость... Все это шло теперь беспрерывно: за целью незримо, автоматически «смотрели» следящие системы «Катуни».

Гладышев представлял, как импульсы врывались сюда, в этот шкаф, в многочисленные его панели, сейчас опутанные проводами, и казалось, даже отмечал, как там, в этих панелях, разгадываются, расшифровываются данные о цели. Потом они попадают в «сигму», в самое сердце «Катуни», где вырабатываются свои сигналы, свои импульсы и гонятся по «кроветокам» в следящие системы, управляют ими, чтоб они цепко и точно «смотрели» за тем самолетом, за целью...

Да, чтобы точно. Чем точнее будет работать «сигма», тем выше вероятность сбитая цели ракетой; тут непреложная истина, аксиома. Гладышев об этом и думал, то следя за поведением чувствительных стрелок на приборах панелей, то опять склоняясь к осциллографу, — на круглом экране в начале развертки сейчас подрагивал, будто живой, зеленоватый зубчик, — импульс «сигмы». Да, тут аксиома, и в этом импульсе как раз и зарыта собака. Гладышев теперь знает: им подробно втолковывали эти истины после училища в те три месяца в КБ, втолковывал сам конструктор «сигмы» инженер-майор Умнов. А теперь вот Коротин, «координатный бог», утверждает, что «сигмы» барахлят...

Импульс подрагивал на экране еле приметно. Казалось, он был прикован намертво к началу развертки так, что никакая сверхсила не могла стронуть его с места. Нет, не первый раз Гладышев наблюдал за поведением «сигмы» и ничего особенного не отмечал. Может, просто не был так внимателен, как сейчас? А что сейчас? Неужели... видит? Не ошибается? Но ведь импульс, действительно, как прикован! Однако он, Гладышев, видит, вернее, каким-то шестым чувством чует: все-таки импульс не прикован. Вот и по стрелкам приборов, — пусть они легко, чувствительно колеблются, — он тоже теперь кое-что замечает. И он готов биться об заклад: «сигма» барахлит. Биться об заклад — такая форма разрешения споров процветала у них в училище, и, будь рядом сейчас Олег Бойков, Гладышев бы непременно предложил «удариться». «Нет, шалишь, — мысленно спорил он с воображаемым оппонентом, — схватили за хвост! Явно, вносится ошибка. И главное — она не постоянна: то со знаком плюс, то со знаком минус. Значит, значит...»

Он не доводил мысль до логического конца: было боязно того, что за этим стояло. И, боясь этих приходивших выводов, Гладышев срывался, бежал в отсек КЗА — контрольно-записывающей аппаратуры, тормошил техника: «Ты записываешь? Записываешь по моему очередному каналу?» И сам заглядывал в узкие оконца самописцев, где беспокойно скользил, как в колодце, ярко блещущий световой зайчик...

Гладышев, возвращаясь из отсека КЗА, уже подумал, что сейчас найдет старшего инженер-лейтенанта Коротина, скажет ему о своих выводах, и только миновал проход к своей линейке шкафов, сразу увидел Коротина. Но не только его. Рядом с Коротиным тот рыжеволосый, в клетчатой ковбойке инженер из КБ — Интеграл... Овсенцев. Старший лейтенант что-то объяснял ему, стоя у третьего, опутанного проводами шкафа. Гладышев не слышал, о чем шла речь, но догадался: о «сигме»!

Когда Гладышев подошел по резиновой дорожке, скрадывавшей шаги, вплотную к инженерам, Коротин обернулся, оживление промелькнуло на скуластом лице.

— А, вот, кстати, техник линейки. Знакомы? — обратился, старший лейтенант к Овсенцеву.

Тот подслеповато сощурился под очками.

— Кажется, виделись... в КаБэ, должно быть.

— Виделись, — сдержанно произнес Гладышев.

Коротин по привычке поигрывал в руке блестящей отверткой, — отраженные блики скользили по стеклянной дверце шкафа.

— Как поведение «сигмы»? Что-нибудь заметили?

Гладышев помедлил — все должно быть солидно.

— Работает, по-моему, неустойчиво...

— Интересно! — Овсенцев сморгнул, плечи нервно передернулись.

— Да, проявляется затухание. И ошибка! Не постоянная, а с разными знаками...

— О чем я вам говорил? — Коротин встряхнул головой.

— Вы можете это показать и... даже доказать? — Глаза Интеграла смотрели пристально-строго на Гладышева.

— Постараюсь. — Гладышев почувствовал, как вроде бы затвердела в нем уверенность, точно взгляд Овсенцева сжег разом возбуждение и беспокойство. Так ему показалось, хотя было же совсем другое: он понял сейчас — его выводы правильны, неоспоримы. И после паузы повторил: — Постараюсь. Смотрите...

И шагнул к теплому, дышавшему, как живой, шкафу.

Вот он, удар, и пришел он неожиданно не из Кара-Суя, а с головного объекта! Там, у Фурашова, казалось, тоже идет все «в норме»: программа автономных проверок систем аппаратуры завершалась успешно, отчеты, подписанные Задорогиным, все гладенькие, с бодрыми выводами — «параметры отвечают требованиям ТТЗ (тактико-технического задания)...».

А на третий день облетов, уже к вечеру, в лаборатории раздался звонок из Егоровска, — голос Овсенцева-Интеграла: «Сергей Александрович, третий день облетов — третий прокол. На автономных «сигма» еще держала, теперь — затухания...»

Этого еще не хватало! Голос Интеграла мрачно-загробный. «Вы сами обнаружили, Марат Вениаминович?» — «Нет, военные. Инженер Коротин и техник Гладышев». — «Причины?» — «Те же». — «Точнее... Что вы считаете?» — «Считаю?.. В Кара-Суе «сигму» лизали-перелизали, доводили и дотягивали на месте, перед стрельбой по «илу» лампы отбирали — лучшие по параметрам, тут же блоки пошли с конвейера, — разница!» — «Ну и что?» — «Сказал шефу о новой «сигме». — «Ну и... он?» — «Предложил уехать в Москву... Выезжаю!»

Этот Интеграл второй раз загоняет меня в угол: тогда — в сентябре прошлого года, когда бухнул шефу про новую «сигму». И вот опять... Тогда, Умнов, ты легко отделался: Интегралу шеф две путевки в Ялту выложил... А тебе что теперь?