Теперь он понимал: первым толчком к такому настроению были слова Вали. Он, уже окончив завтрак, надевал шинель, мысленно переключаясь, обдумывая предстоящие дела, а они еще сидели за столом: Маришка и Катя допивали чай, перекидываясь какими-то колкостями, Валя, в чистом переднике, с перехваченными сзади коричневой лентой волосами, прибирала на столе. Собрав тарелки стопкой, она готовилась перенести их в раковину, подняла уже и вдруг сказала с задержанным вздохом: «Сегодня ровно четыре месяца, как здесь...» Он поначалу не осознал смысла, заключенного в ее словах, отторженно дошли до него и переговоры девочек за столом, кажется, Катя беззаботно, дернув хвостиком волос, сказала: «А здесь хорошо, мне нравится», — и Валя с какой-то поспешностью согласилась: «Да, хорошо, хорошо, доченьки».
Бросив привычное: «Я пошел», — он распахнул дверь из передней и оказался на крыльце. В лицо ударило, ослепило светом, пронзительной искристостью ноздревато-сизого снега, засыпавшего глубокими наметами голый палисадник перед домом. Когда въезжали в дом, Валя говорила, что весной тут посадит цветы — розы, гладиолусы. Водяные бусинки, торопливо срываясь с крыши, разбивались у самых ног в брызги, отмыли до восковой прозрачности пятачки на досках, вдоль стены на снегу пробили стежку лунок с льдисто оплавленными краями. В разреженно-влажной тишине стеклянное теньканье капель сливалось в немудрящую, но волнующую музыку. Фурашов секунду стоял, замерев, не смея шелохнуться, щурясь от блеска, яркости дня.
Потом, шагнув с крыльца, пересекая капель, стеганувшую упругой дробью по шинели и шапке, Фурашов почувствовал, его как бы осенило в этот миг: «Постой, постой, весна... Выходит, права Валя. Четыре месяца! Неужели?»
Удивляясь этой открывшейся истине, шагая к штабу по тропке, — под ногами хрумкал утрамбованный, но уже влажно-подтаявший снег, — думая об этом прошедшем сроке, повторял про себя прилепившиеся слова: «Четыре месяца, четыре...» В повторяемости была какая-то напевность, музыкальность, она накладывалась на чистый, негромкий, колокольчатый звон, еще стоявший в ушах, — незамысловатая мелодия наполняла Фурашова легким возбуждением.
«Приехал — была зима, теперь весна... Весна!»
В воображении его тут же эти четыре месяца предстали как нечто огромное, но как бы спрессованное, сбитое в один день: разводы на работу, короткие минуты в штабе, чтоб решить необходимые планы на день, объезды «луга», «пасеки», там дотошное разбирательство с оборудованием, аппаратурой, которые поступали, проходили первую отладку. Возникали сотни, тысячи непредвиденных вопросов, требовавших уяснения и решения. Дни, казалось, прошли в однообразной череде, но сейчас он вдруг порадовался наивно, радостью ребенка: нет, нет, не все однообразно! Он помнил многое. Например, три дня в середине января, в первый месяц их приезда, лил мерный, безостановочный дождь, на «лугу» солдаты и настройщики прятались в укрытиях.
Зима была чудной: зачиналась крутой, снежной, а в январе — странная теплынь, за три дня извело, истопило снег, вода хлынула на «луг»... Семнадцатого января перед ужином Фурашов объявил в части тревогу. Все люди, сам он, Фурашов, всю ночь делали насыпи, отводы, направляя потоки от «луга» в Змеиную балку. Тогда и произошел смешной, позабавивший всех эпизод: завклубом Милосердов, позже всех явившийся по тревоге, поскользнулся, рухнул в кювет в шинели и шапке, выбрался из ледяного потока весь до нитки мокрый, зуб на зуб не попадал, сплевывал мутно-глиняную воду... Шапку его солдаты выловили далеко, побегав с лопатами, палками по скользким берегам кювета.
«Весна, весна... и уже... че-ты-ре месяца!»
Перед тем как тропинке оборваться, слившись с бетонкой, скрытой под спрессованной снежной коркой, перед тем как выйти к штабу, — там он сейчас окунется в дела, заботы, — и, словно бы не желая дольше расставаться с этим размягченным, добрым чувством, пришедшим в это солнечное, блещущее утро с первой капелью, с влажным призывным весенним духом, исторгаемым землей, Фурашов несколько замедлил шаги, глубоко вобрав в легкие воздух, огляделся, словно все это — штаб, две казармы в ряд, дощатую столовую, водонапорную башню, домики с красночерепичными крышами среди заснеженных сосен — видел впервые.
У крыльца стоял плотный человек в темной с воротником куртке, какие носили «промышленники». В богатырском его виде, в рыжине волос, видневшихся из-под серой заячьей шапки, было что-то знакомое, но далекое, забытое.
А впрочем, представителей промышленности много, приезжают и уезжают, не удивительно, что мог видеть... До развода подразделений оставалось с полчаса, Фурашов рассчитывал просмотреть кой-какие технические документы к заседанию Госкомиссии и уже хотел пройти на крыльцо, но человек шагнул к нему.
— Вы подполковник Фурашов?
— Да.
— Я — Овсенцев. Вам письмо от Сергея Александровича Умнова.
Он подал конверт, достав его из-за борта куртки. Письмо было помятое, хранило тепло.
— А сам Сергей Александрович не собирается приехать?
— Сейчас нет. Запарка с «сигмой».
— Спасибо за письмо.
«Дорогой Алексей, здравствуй!
Как ты жив-здоров, курилка? Что у тебя делается на твоем головном объекте? Как семейство? Как сам?
В общем, задаю тебе вопросы, сыплю их и сам чувствую, можешь сказать: «Ох, и формалист Сергей Умнов!» Но ты же знаешь, как я «люблю» эпистолярное творчество?! А тут уезжает к тебе Интеграл-Овсенцев — и так захотелось подать весточку, будто какое-то предчувствие: произойдет что-то... Глупость, конечно.
Дома у меня терпимо: Сашка растет, ума набирается, но с возрастом подсекает Леле крылья, требует больше внимания. Конфликтуют! Словом, понимаешь, помимо основной, еще три школы: математическая, музыкальная, шахматная.
Новый год «по-старому» первый раз встречал дома. Нам с Сашкой ничего, после двенадцати вскоре легли, читали до утра, а Лельке это нож острый: не на людях, не в шумной компании. Были, как догадываешься, слезы, упреки...
Ну, да лучше по порядку тебе рассказать. Главное — о деле.
В Москве, на Старой площади, Борис Силыч Бутаков пошел сразу двумя козырями. Нам они казались неотразимыми. Еще бы! «Ил» сбит первой ракетой, двум следующим ракетам, пущенным с интервалами, оставалось лишь самоликвидироваться. Второй козырь: помогли генералу Василину, помогли «Сатурну».
Тут, на полигоне, я узнал, как оскандалился «Сатурн», и понял гнев генерала Василина: два боекомплекта снарядов расстреляли в белый свет. Говорят, майор Андреев потешался: его истребитель, поставленный на автопрограмму, выделывал пируэты... Мишень, не сбитая «Сатурном», ринулась за зону, тогда-то начальник полигона и дал команду — сбить «Катунью»... Мишень, как и «ил», — первой ракетой в щепки!
Так что наши козыри, как видишь, были неотразимы...
Но, Алеша, есть тут одно деликатное дело, и оно упирается в систему наведения, в «сигму». Ты же знаешь, это сердце всей «Катуни», как будет оно работать... Так вот, неустойчивость «сигмы» обнаружил еще в прошлом году Овсенцев. Это был для меня первый сигнал: думал, работал над «сигмой», кажется, что-то нашел. Новый принцип конструктивного решения. Новая «сигма»... Казалось бы, сам понимаешь, все ясно: можно делать ставку. Можно!.. Но ту историю с путевками ты, по-моему, тоже знаешь?
Тогда, в прошлом году, Овсенцев вернулся из Кара-Суя и ко мне: «В «сигме» все дело... Надо брать тайм-аут, форсировать новую «сигму». От меня он ринулся к Главному. Вот тогда-то в лабораторию и явился «сам». «Пришел посмотреть. Сказали, что у вас есть новая «сигма» и она панацея от всех наших бед».
Сам понимаешь, не мог я тогда сказать, что она есть: готов ведь был только макет.
Борис Силыч после того посоветовал Овсенцеву... отдохнуть и принес две путевки в Ялту, в санаторий — ему и жене. «Вот, Сергей Александрович, вручите завтра».
Так-то, Алеша. Но есть продолжение этой истории.
Двенадцатого января в лаборатории мы устроили встречу «старого» Нового года. Марат Вениаминович Овсенцев «со товарищи» явились ко мне: «Сергей Александрович, всей лабораторией, коллективно, посидеть не возражаете? А то встретимся теперь уже в следующем году».
Посидеть так посидеть. Согласился.
Подвыпив, Интеграл оттеснил меня к лабораторным координатным шкафам, задышал в лицо: «Не-ет, вы скажите, Сергей Александрович, вы коммунист, да? Вы думаете, я не вижу, как охладели к своей новой «сигме»? Не вижу, да? Тошно! Тишина в нашей лаборатории, в пору бежать, закрыв глаза... И думаете, не понимаю, почему тогда шеф две путевочки мне в санаторий пожертвовал? Но вы-то, вы-то...»
Словом, Интеграла пришлось успокаивать общими усилиями, от меня он ничего не добился в тот вечер: не говорить же было о своих сомнениях... Интеграл скрипел зубами, встряхивал рыжей волосней, тянул: «Не-ет, так не оставлю!..»
В метро, когда я ехал домой, клещами взяла тоска: посоветоваться с кем-нибудь, но с кем? Ты далеко, да и вообще не знаю, что у тебя у самого делается на головном объекте. Костя, наш журналист, все время в разъездах.
Впрочем, кажется, начал жаловаться... А вот это тебе будет небезынтересно услышать. Весь январь и февраль день за днем в Кара-Суе отрабатывалась программа заводских испытаний — число пусков ракет возрастает. Как-то подбили итог — ого, более полуторы сотни пустили! Набираем статистику, вычисляем проценты «за» и «против», подсчитываем вероятности. По старой «сигме» тоже набираем статистику: сколько раз из скольких работает устойчиво. Что ж, процент вполне приличный, отвечает тактико-техническому заданию... Новые блоки «сигмы» в лаборатории стоят под прогоном — тоже набирается статистика. Это уже делаем с Интегралом вроде по секрету. Как откроемся, аллаху известно. Похоже, Алеша, пока я бросился в омут...
После того новогоднего «взрыва» Овсенцев молчит, замкнулся, хотя упрямо возится возле новой «сигмы», но у него «челночные операции»: мотается между лабораторией, заводами, монтажным управлением и Кара-Суем. Чудак, «так не оставлю!».
Был с шефом на совещании. О твоем головном объекте тоже говорили, будто к сдаче будет готов в конце марта. Это так?
Ну вот, Алеша, письмо дописать не дали: жизнь внесла свои коррективы... В лабораторию ворвался Овсенцев, кричит: «Шефу — ура! Программа «заводских» кончилась. Принято решение, приступить к государственным испытаниям!»
Вот тебе и сенсация. Письмо заканчиваю. Надеюсь, скоро увидимся, последняя весть меняет кое-что: как говорится, впереди финишная прямая... Хотя так ли? На поведение «сигм» обрати внимание. Важно!
Жму руку. Привет Вале и девочкам.
Умнов».
