Виктор все еще работал в токарном цехе, но знал, что вот подсохнут дороги и лесорубное звено выйдет в лес на зачистку делянок. Там Виктор чувствовал себя «на высоте». Никто лучше его не мог определить наклон дерева, никто не умел так ловко и точно сделать подруб. Если Виктор скажет, что дерево пойдет именно в эту сторону, то с ним уже никто не спорил. Он сам смастерил себе лучковую пилу и работал один, без напарника. Но пока еще эти дороги подсохнут… Эх, а здорово было, если бы назначили Виктора бригадиром лесорубов! Коля Иващенко сам говорил, что настоящий бригадир — это Витька, а не он. Водил бы он звено в лес, и его фамилия красовалась бы на доске показателей одной из первых… А тут эта ненормальная со своими разговорчиками. Болтает, болтает, а сама, небось, тише воды, ниже травы. «Что будем начинать-то? — спросил он ее однажды. — С чего? От работы отказаться? Ну, вызовут к начальнику, он задаст такого трепу, что сразу очухаешься. А если нет, то себе же хуже сделаешь. С нами церемониться не будут, знают, что из малолеток мы года три как вышли… Это если бы начать всем сразу! А то ведь что сделаешь один?» А в том, что никакой поддержки у ребят он не найдет, в этом Виктор уже давно убедился. Хорошо еще, что никто ничего не сказал капитану о встрече в мастерской и о записке Румына. Не знал Виктор, что Белоненко давно уже было все известно, и что Коля Куклин пришел в мастерскую уже после разговора с капитаном, которому он рассказал о приглашении Витьки Волкова. Не знал Виктор и того, что капитан Белоненко со дня на день ожидал приезда медицинской комиссии, и отправка Волкова и Воропаевой была уже решена. Виктор все еще надеялся, что об этом поговорят, да и забудут. У начальства дел хватает, что им до Витьки Волкова?
И вот сейчас, следя за щепкой, ныряющей в стремительных струях воды, Витька думал — останется он в колонии или нет? Если останется, то запишется в самодеятельность и покажет Тольке Рогову, как нужно играть на баяне. Он даже согласится взять Тольку в ученики. Да и не одного Тольку. Можно еще двух-трех пацанов обучить на баяне.
Щепка крутилась возле коряги, а Витька, настороженно следя за ней, мысленно подгонял ее: «Да ну же, ну же… Давай…» Он смотрел, как цеплялась она за мусор, прибитый к коряге, то одним концом, то другим, как вертели и крутили ее маленькие бурунчики воды. Потом откуда-то сверху наплыла плотная, слежавшаяся куча сырых листьев и прутьев. Куча прижала щепку к коряге. Плотно, намертво.
Виктор почувствовал, как в душе у него растет такая же серая, холодная тоска, как вот эти грязные, мутные поды. Как и многие «жиганы», он верил в приметы, и теперь последняя надежда на возможное счастье медленно угасала в нем.
— Не судьба…
— Чего? — спросил стоявший рядом Петька.
— Не везет, говорю, мне в жизни, как вот этому мусору, — угрюмо отозвался Виктор.
— Воло-о-одька! — послышался чей-то звонкий голос. — Иди сюда-а-а! Кустарники привезли-и-и!
В лесу отдалось протяжное: и-и-и…
И вдруг со стороны клуба раздались уверенные сильные звуки баяна. Это Анатолий Рогов взял первые аккорды своей любимой, недавно разученной колонистами песни: «Пусть ярость благородная». И сейчас же такие же сильные, уверенные мальчишечьи голоса подхватили слова ее, а потом к ним присоединился девичий голос и повел за собой весь хор.
— Добрынина… — тихо проговорил Петька. — Ох и поет! Антон Иваныч говорит, ее капитан в музыкальную школу определит, как у нее срок закончится.
— Это кто такая? — спросил Виктор, прислушиваясь к голосу девушки и звукам баяна.
— Мастером цеха работает. Не знаешь, что ли? Две недели, как у нас. Она у капитана на том лагпункте была, а сейчас к нам перевели. Еще с нашей Мариной дружит.
— Не знаю я, что это за Добрынина.
— Да ну, не знаешь… А вчера на собрании с Ведьмой схватилась. Девчонки говорят, скоро начальницу производства уберут от нас. Ни черта в швейном деле не разбирается. — Немного помедлив, он добавил: — Она за капитана замуж хочет выйти, а он на нее и смотреть не хочет. Ясно — зачем ему такая жена, с усами?
— Тьфу, дурак! — рассердился Виктор. — Как баба сплетни собирает. Тебе бы девчонкой быть, в самую пору…
— А что, и девчонкой не плохо, — ничуть не обиделся Петька. — Девчата все умеют: и шить, и штопать, и обед готовить. И еще — танцевать…
Витька покосился на него и вдруг захохотал. Петька оторопело посмотрел на него, шмыгнул носом и произнес:
— Ничего в тебе понять нельзя… Какой-то ты чудной. Ну, пошли, что ли… Чего тут торчать, в грязи. Озяб я…
У Виктора вдруг стало весело на душе — не то от смешных рассуждений Петьки, не то от звуков этого чудесного голоса. «Подумаешь, щепка! Ну, застряла, и черт с ней. Я же не щепка, у меня башка на плечах есть».
— Пойдем, — быстро сказал он. — Верно, холодно здесь от воды. — И зашагал по топкому берегу, почти не выбирая дороги. — Это разве так играют? — возбужденно говорил он идущему сзади Петьке. — Под такой голос разве так играть надо? За таким голосом надо баян вести тихо, задушевно. А у него что? Пальцы — свое, а голос девчонки — свое. Слышишь, не идут у него пальцы?
Виктор шел все быстрее и быстрее и все говорил о голосе, о правой и левой руке, а Петька ничего не понимал: о чем он? А когда догадался, что о баяне, то удивился:
— А ты будто понимаешь что?
Виктор не расслышал, ничего не ответил и шел все быстрее. Петька не мог поспеть за ним и отстал. Он видел, как Виктор миновал проходную калитку в заборе, отделяющем «Южную сторону» от «Северной», как вышел на широкую, уже подсохшую дорожку, по бокам которой были выкопаны ямки для кустарника. Петька посмотрел ему вслед и уже решил повернуть к столовой, как вдруг из-за забора раздался легкий свист. Петька остановился. Этот свист был ему знаком — так Обычно подзывала к себе Виктора Анка Черная. И правда — она стояла по ту сторону ограды и сквозь широкую щель смотрела на уходящего Виктора.
— Петька! — негромко окликнула она. — Куда это он помчался? Горит, что ли, где? А ну, верни его. Скажи — дело есть.
Петьке очень не хотелось выполнять поручение Анки: опять начнут шушукаться, а разве это до добра доведет?
— Ну, чего раздумываешь? — прикрикнула она, сердито метнув на Петьку недобрый взгляд. — Иди зови его.
Так и не пришлось Виктору дойти до клуба, где собрались вокруг Анатолия Рогова и Маши Добрыниной ребята и девчата. Петька догнал его у беседки, передал слова Анки Черной.
Волков сжал кулаки.
— И чего ей, заразе, от меня нужно? — с ненавистью произнес он и грубо выругался.
А она свистнула еще раз, и Виктор медленно повернул назад. С лица его исчезла мелькнувшая было радость, и он снова стал таким, как всегда, — угрюмым и озлобленным.
Разговор между Анкой Воропаевой и Виктором длился не более пяти минут, но после этого он уже не думал ни о баяне, ни о голосе Маши Добрыниной, ни о доске показателей. Он прошел мимо группы колонистов, не отозвался на приглашение Мишки Черных, зовущего его на конбазу посмотреть на жеребенка Мишку, и не заметил испуганных глаз Пети Грибова.
«Значит, не только отправят, да еще и судить будут… Значит, не год, а может, все три придется загорать… Да это ведь еще куда попадешь… Там ведь не колония, никто с тобой нянчиться не будет… Сунут в руки пилу — и давай доставай горбушку, что на сосне, на самой верхушке висит…».
И чем больше думал Виктор о переводе из колонии, тем страшнее ему становилось. Уже не казалась заманчивой перспектива попасть к «своим». Он-то хорошо знал, что такое эти «свои» — не в мечтаниях, а в жизни.
«Шалман» — так называли здесь бараки, где жили одни воры. Это место, где втайне властвует грубая сила, где хозяин тот, у кого больше наглости, нахальства, деспотизма; где порой не действует никакой закон, кроме дикого и страшного «закона преступного мира». А для Виктора Волкова это значило — место под нарами, побегушки за «баландой» в столовую, окрики: «Эй, шестерка, раздобудь на одну затяжку!» Это значит — унизительное состояние раба, вынужденного целовать руку, в которую хочется вцепиться зубами. Он уже испытал это, он помнит это и не хочет, не хочет, чтобы это повторилось! Пусть отправляют Анку Черную, пусть ее судят за то, что скрыла свой возраст. Витька не скрывал, у него в документах написан год рождения тысяча девятьсот двадцать шестой. Кто докажет, что ему больше? Ну а если докажут, так разве не поверит капитан, что Виктор изменился? Разве не смогут оставить его здесь, как других взрослых заключенных? Ну, пусть пошлют работать куда угодно, можно на конбазу, можно на заготовку дров… Он будет хорошо работать, он расскажет капитану все: об Анке Черной, о записке Румына… Он скажет ему: «Гражданин начальник, не отправляйте меня. Я буду работать, хорошо работать… Я дам один две нормы в лесу… Я буду давать на мисках сто пятьдесят процентов… Я буду делать все, что прикажете… Я не хочу туда, не хочу! Они будут бить меня, угрожать, если я не покорюсь им, и некому там пожаловаться, нельзя пожаловаться — завалят воры, если узнают…».
