Саразкин замолчал, решив, что весь разговор не ко времени.
— Вы помянули Столыпина, — заговорил Алдымов. — Я тут же вспомнил Витте. Смотрите. Столыпин — монархист. Витте тоже монархист…
— Именно так, Алексей Кириллович, именно «тоже монархист». Не его ли оценка Николая: бесхарактерный, трусливый, двуличный?
— Но это уже после того, как его пожаловали в графья и отправили на покой. Тут у него не только царь, но и все окружение оказалось сплошь мошенники, идиоты и интриганы. И тем не менее по убеждениям-то монархист. Но я о другом. Какая неприязнь, какое противоборство между этими самыми влиятельными и деятельными представителями последнего царствования. Столыпин убежден, что Витте больше всего думает о себе и движет им в первую очередь мысль о личной выгоде, карьерный интерес, что омрачает, по мнению Столыпина, душу и парализует работу. И Витте в долгу не остается, о Столыпине говорит самым уничижительным словом. «Обмазанный с головы до ног русским либерализмом оратор губернских и земских собраний». А как ненавидели друг друга Плеве с Витте? Плеве для Витте был «полицейским карьеристом». А тот честил его «одесским полужидком». И все патриоты, и слуги престол-отечеству. Как же им в одной упряжке? И что в итоге? А возьмите Колчака и Деникина — по сути, то же самое. А может быть, как раз большевизм — это и есть отпор бесхребетной и захребетной власти, отпор либеральной фразе, социальному эгоизму власть имущих? Вот какие у меня появлялись соображения. Я стал, Дмитрий Сергеевич, безнадежным скептиком. «Реальность, данная нам в ощущениях!..» Да ощущения-то у нас от одной реальности разные! Ладно, в материальном мире, в системе естествознания факт, опыт — опора, фундамент знания. А в общественной жизни? Даже в истории? Факты — это мозаика, из которой я могу вам сложить любую картину. Революция — фатум для России? И да, и нет. Феномен русской революции грандиозен! Отказ от частной собственности — вот ее суть, вот эксперимент, какого мир еще не знал.
Встречаясь, они и раньше помногу разговаривали, но говорить о главном случалось нечасто.
— Вы знаете, Алексей Кириллович, я не певец частной собственности, материальные похоти и вожделения мне не понятны. Ну, а если трезво взглянуть на историческую картинку? Политическое содержание революции и культурная среда, в которой должна быть реализована идея, трагически не соответствуют друг другу. Крестьянское сознание не мыслит себя без частной собственности. Отсюда у власти и упор на пролетария. Тому действительно терять нечего. А крестьянства в стране восемьдесят процентов. Для него пролетарское сознание не органично, его навязывают. Принуждают верить в социализм как в новую религию. Мужики как говорят? Стоит стог и стоит, а покати его — рассыплется. Покатили крестьянский стог в социализм, где он теперь? Рассыпался по Заполярью, Сибири, по каналам и Магниткам… Все пороки частной собственности известны, но не известны пороки новой экономической системы, которая придет взамен. Частнособственнический уклад оказался как-никак саморегулирующимся. А новый породил жесткую систему регулирования. О чем мечтали леваки после прихода к власти большевиков? Политическую власть возьмет партия. Экономическую власть — профсоюзы. А за культурой будет безраздельно следить Пролеткульт. А на деле? Политическая власть у партии. Экономическая власть у партии. Культура под неусыпным партийным оком. Где саморегулирование? — Саразкин, по привычке разглаживая ладонями перед собой скатерть, заметил ее несвежий вид, при Серафиме Прокофьевне такого быть не могло.
— Исторические формации не случайны, их рождение, уход не чья-то прихоть. Не помню, чья это мысль, но мне она запомнилась: социализм раскроет свое широчайшее нравственное содержание, заслоненное пока горячкой основоположничества. А горячка — вещь опасная, здесь и до пожара недалеко. Но главный, главный вопрос… Неужели собственничество — это альфа и омега человеческого существования? Листали мы тут недавно со Светозаром «Вокруг света», попалась очередная статья про Атлантиду. И вот о чем я подумал. Обычно города-призраки олицетворяли собой идеал, даже если это было воплощение сомнительной мечты о полнейшей свободе. Содом и Гоморра — вот уж где свобода так свобода! А Порт-Ройал на Ямайке — флибустьерский рай, разбойничья вольница. Только необузданная свобода оборачивалась каким-нибудь неслыханным безобразием. И всегда этим городам грозила опасность, они в конце концов погибали, исчезали, как призраки. И в реальности, и в мифологии. А почему? Все просто. Если достигнут идеал, так сказать, вожделенный берег, каким бы он ни был, если вот она, осуществленная мечта, что дальше? Это что ж, уже соперничество с раем? То есть покушение на привилегии богов. Это почти кощунство. Вот и приходилось эти города сплавлять куда подальше, как правило, в воду. За что смывало или проваливались в тартарары нечестивые города, понятно. Но каждый уважающий себя народ должен иметь свою благословенную Атлантиду. У нас это град Китеж. У шведов — город-порт Винета. Что видим? Дамы, разумеется, в бархате и шелках, в золоте и драгоценных каменьях, мужчины в одеждах, отороченных дорогими мехами, в беретах с перьями, вино только из золотых кубков, и даже дети, девочки, за прялками, конечно, с золотым веретеном. За что же они наказаны? Они всем довольны, никого не задирают, богов славят и благодарят, предков почитают, родителей слушаются. Но! Заметьте, непременным атрибутом этих сказочных городов, городов мечты, было — богатство! И они сгинули. Дальше богатства мысль, мечта не шла. Это — тупик! И заметьте, ни один из городов-призраков, как их ни искали, не всплывал. Почему? Да потому что так угодно богам! Стало быть, не туда идете, не то строите, не к тому стремитесь.
— Но согласитесь, богатство открывает больше возможностей, в нем очень много привлекательного. Нищета унижает. Разве не богатство, в конце-то концов, делает человека свободным.
— Ах, Дмитрий Сергеевич, слышим мы этот тропарь, слывшим… Только богатство не может быть идеалом, это мне ясно, как простая гамма. Обратите внимание. Богатство порождает жестокость. Простой пример. Быт древних греков был достаточно прост, неприхотлив. И городские рабы были у греков почти на положении членов семьи. А утопающий в роскоши Рим? Там раб — уже вещь. Смертью раба можно развлечься. Пройдитесь по нашей истории, богатство и жестокость растут вместе. Как разорвать этот союз? В социалистической идее есть основная правда, и я ее принимаю. Надо попробовать, обязательно попробовать жить без привязи к собственности. Увы, приходится оглядываться на нашу историю. Возьмите ту же картошку. Завезли ее к нам. Доброе дело. А как с ней обходиться, мужикам не сказали. А они только и знали горох, капусту да репу. Где эта картошка съедобна — сверху, снизу? И началось. Люди травились, умирали чуть не целыми деревнями. Начались бунты.
— Алексей Кириллович, но социализм все-таки не картошка…
— Не картошка, а вот методы внедрения, насаждения разве ничего не напоминают? То-то и оно… — Алексей Кириллович замолчал и тяжко вздохнул: Неужели вы полагаете, что такой грандиозный поворот в мировой истории, как отказ от частной собственности, может произойти одномоментно и успешно? Представьте себе, Ленин, ни на секунду не сомневающийся в правоте своего дела, между прочим, писал о том, что представить себе всемирную историю идущей гладко вперед, без гигантских скачков назад недиалектично, ненаучно, даже теоретически неверно.
— Наверное, он имел в виду нэп?
— Боюсь, что нет. Речь как-никак идет о всемирной истории, а нэп — это тактика, ничего более. Стало быть, он допускал, что первый опыт может оказаться неудачным. Я, признаюсь, сам удивился, когда это прочитал.
— Ну что ж, идея действительно великая. Но великая идея требует великих исполнителей. Все легко опошлить, извратить…
— Разумеется. Но, как известно, пьяный поп не доказательство отсутствия Бога.
— А вот «гигантский скачок назад» — мысль действительно неожиданная. Это куда же? Таково ли наше прошедшее, чтобы восстановлением его можно было осеменить нашу будущность?
