На другое утро Саше передали записку от мужа.

«Саша! Во встрече с тобой я держал себя плохо. Прости. Я все обдумал за эту ночь. С тобой там что-то случилось, но когда у тебя это кончится или станет вдруг нехорошо тебе, то возвращайся домой поскорее. Я буду любить тебя по-прежнему, и все у нас будет хорошо. Вот увидишь. Твой Евгений».

Записку Саше передали на другое утро, а вечер накануне прошел у нее со Сторожевым. Саше в тот вечер повезло прямо-таки удивительно — и на дежурного врача и на погоду. Дежурил Виктор Васильевич из терапии, мужчина флегматичный, не придира. С вечера, еще до захода солнца, он зашел, сказал Саше, что в случае чего ему надо позвонить в ассистентскую, ушел к себе наверх, да так больше и не появился.

А погода стояла ровная, при чистом небе и без ветра, и даже тяжелые больные почти не беспокоили.

Саша и Сторожев устроились в анатомичке, длинном неуютном помещении. Чтоб просьбы и стоны больных были слышнее, сидели они при открытой двери. Сторожев учил Сашу играть в шахматы. Раньше она посматривала на шахматные фигуры как на что-то недоступное для своего ума, а больных, умеющих играть в эту игру, считала людьми серьезными, образованными и загадочными. Но вдруг сейчас сама она с какою-то непостижимой легкостью, с какою-то радостной уверенностью усваивала и коварные выпады коней, и косые, далекие удары слонов; ее восхищал своими поистине безграничными возможностями неуязвимый ферзь, зато пешки смешили до слез.

— Только прямо перед собой и никуда больше? — изумленно говорила она о пешках. — Да это же слепые кутята!

— Но слепой кутенок вырастает ведь в зубастую овчарку, — и Сторожев показывал, как пешка может стать ферзем. — А король, по-твоему, кто же?

— Самый отчаянный трус! У него только вид да звание. Вид его так и говорит: «Я руковожу государством, я командую полками». А сам наставил вокруг себя тьму охраны, отгородился от мира стеной и не видит, что там вокруг творится. Потому-то в конце концов он и попадает в ловушку, что теряет связи с массами.

— Зато королеве при таком горе-хозяине вольготно, ой как вольготно! — Сторожева веселили неожиданные Сашины сравнения, вот он и подпускал все новых и новых шпилек. — Ты б согласилась быть королевой?

— При таком-то увальне и трусе? Ни за что!

— А при каком хотелось бы тебе?

— При каком? Надо подумать…

Давно, с самой первой минуты, как зашли они в анатомичку, заметила Саша, что здесь, при тусклом свете, зрачки у Сторожева странно расширились, разлились по всему радужному кругу, и глаза его выглядели мудрыми, спокойными и необыкновенно красивыми.

«Я люблю его. Люблю. Люблю», — шептала Саша где-то очень-очень в себе и так потаенно, что не знала, правда ли она шепчет или только это ей кажется.

— При каком же? — напомнил Сторожев негромко, и глаза его мерцали в тонкой усмешке.

— При каком?.. Я хотела б, чтоб мой король… Сергей Сергеевич, вы меня любите?

Он засмеялся.

— Но я ведь не король и, кажется, никогда им не стану. Кто-то стонет, слышишь?

— Слышу. В больнице всегда кто-нибудь постанывает, на то и больница… Вы любите меня?

— Любовь… Странное понятие, не правда ли? В далекие рыцарские времена говаривали приблизительно так: «Дорогая, я люблю вас, так люблю, что готов на все. Хотите, я отдам вам свое сердце?» Нынче кто-нибудь отдает свое сердце, ты не встречала ли таких чудаков? — и засмеялся.

— А разве в те, рыцарские, времена свое сердце отдавали? — Саша улыбнулась тоже.

И уж так случалось всегда: незаметно для себя в словах и мыслях своих Саша уходила за Сторожевым настолько, что начисто теряла мысль свою.

— Все это высокие слова, но увы — пустые.

— Пустые, верно. И все же… и все же отчего так хочется слышать их постоянно, часто, каждый день, каждую минуту? Может, вам, мужчинам, как более сильным, это и не совсем понятно, а по мне… мне бы не надоело слышать этого никогда. Господи, и чего это он расстонался? Это, кажется, Белов, он после трепанации. Извините, я сбегаю посмотрю.

Больной просил пить. Саша смочила ему губы, подождала, когда он уснет, и вернулась к Сторожеву.

— Так о чем мы говорили?

— О королях, как ни странно…

— Да-да, мы говорили о них. Но и о другом еще говорили… Вы любите меня? Только правду…

Сказала и сразу же спохватилась, что сделала это поспешно, ни к чему и зря. Но ком с горы сорвался, он уже летел, катился вниз, и его уже было не остановить. В душе себя всячески осуждая, Саша тем не менее ждала ответа, — ждала мучительно, на пределе всех своих сил. Пусть будет ответ любой — лишь бы поскорее. В том, как Саша подалась вперед и как замерла в этом своем ожидании, Сторожев уловил глубинную горечь сомнения. И, уловив это, он понял, что шуткой тут не отделаться — это было бы кощунство, — и встал. Как бы ища поддержки откуда-то извне, он глянул через правое плечо в темные окна, в ночь, потом так же неторопливо в другую сторону — куда-то вдоль стены к верхнему углу и наконец, чуть склонив голову, взглянул на Сашу.

И от этого его замешательства все в ней перевернулось, похолодело.

«Это — все… Его это не коснулось. Да неужели ничуть?»

А Сторожев все тянул, все переминался и медлил. И смотрел на Сашу в смущении, и не знал, что сказать. Под этим его жалующимся взглядом Саша ощутила странное, незнакомое раньше чувство зыбкости. Вот бывает: откроешь шкаф со своими вещами, ты еще не видишь, что взято, что вынуто, — всё, кажется, на месте, и все-таки знаешь наверняка: что-то взято! Нечто подобное испытывала сейчас и Саша. Неожиданно ей представилось, что ее грудная клетка — тоже просторный поместительный ящик, где все давно и верно упорядочено, все разложено по полочкам, и вот из этого ее ящика что-то вынули… Спрашивая Сторожева, она не знала в точности, что он ей ответит, вернее, что он должен ей ответить, а еще точнее: какого хочет ответа она. И вот пока он молчал, пока подыскивал свои слова и смущался, она вдруг ощутила эту зыбкость, эту пустотку в себе самой, — внутри, в своем ящике…

Сторожев наконец шагнул к ней, обнял ее за плечи, и она уловила, что объятие его было без вслнения, без страсти — то было объятие родственное, отечески-ласковое, не больше. Он глянул ей в глаза очень строго, с шумом набрал в грудь воздуху и, видимо обдумывая каждое слово, начал было:

— Саша, я…

— Не надо! Пожалуйста, не надо! — взмолилась Саша.

— Нет, почему же?

— Не надо! Не надо! Не надо! Я спрашивала глупость, извините меня.

— Знать правду — какая же это глупость? Так вот я попытаюсь сказать эту правду. Но… я затрудняюсь сказать нынче что-нибудь внятное. Любовь… по-моему… Нет, Саша, сегодня я ничего не смогу объяснить даже самому себе. Не смогу, извини… Спокойной ночи. — И вышел.

Пока Сторожев говорил, Саша еще и еще раз чувствовала, почти слышала и видела, что из ее ящика что-то вынуто, и все его слова, эту путаную сбивчивую речь она слышала нечетко, будто бы сквозь сон.

Постой, постой, чего же я от него хочу, чего добиваюсь? — спрашивала себя Саша потом, когда осталась одна. — Ведь мне же и так хорошо. Ведь совсем не важно, как ко мне относится он. Главное — изменилось что-то во мне самой, и изменилось к лучшему. Зачем же спрашиваю его, любит он меня или нет? Я уже чуть ли не связываю его какими-то обязательствами и путами. Но ведь все это уже было, было! Тысячи раз повторялось у других, и на грубом языке это называется заманивать мужчин в сети. Сторожев слишком умен, чтобы не понять этого, и как только он поймет, он сразу же и не захочет со мною видеться. Выходит, что отталкиваю от себя его я сама. Но зачем же? — мне ведь и так хорошо. Любовь… и правда какое-то пустое, бесплотное слово, оно не говорит ни о чем, это пустой звук, ей-богу.

И в какой раз подкараулив себя на том, что думает она мыслями Сторожева, Саше тем не менее это понравилось. И она снова стала думать о нем, и только о нем — любовно, нежно, как и всегда. Но как бы ни лукавила перед собой, как ни тешила себя хорошими думами Саша, ее все время неотступно, цепко и сторожко держала мысль и другая — холодная, горькая мысль, та странная, навязчивая мысль, что из ее ящика что-то вынули.