— Лучше б вечером, — сказала Нюська.

— Вечером придумаем что-нибудь поинтересней, — пообещал ей Рогожин.

— Идите-ка, девки, сюда, — сказал Карпушин и налил неполно два стакана вином. — Вот вам от городских ребят за ваши труды. Угощайтесь да ступайте себе по домам.

Девушки в два голоса стали отпираться.

— Всю жизнь, Петр Матвеич, мечтала посидеть за одним с тобой столом, а ты скорей прогонять, — притворно взмолилась Нюська.

— Не прогоняю, а пока что вежливо прошу.

— Ну, Петр Матвеич, ну, родненький… Останемся?

— Ах, Нюська, ах лиса, — засмеялся бригадир, — да я твои шельмовские повадочки наскрозть знаю… Хошь скажу, кто тебе приглянулся? — и метнул взглядом в Рогожина.

— Ну, прям уж сразу и говорить…

— То-то. Стало быть, пейте на доброе здоровье и ступайте себе по домам. У нас тут чисто мужской разговор наклевывается.

Девушки выпили обе до дна, закусили конфетами и неохотно, то и дело оглядываясь, пошли: Поля — впереди, а следом за нею — Нюська. Рогожин ухмыльнулся и, сгрузив со стола конфеты, догнал девушек, угостил «на дорожку». Леня взялся было за бутылку — поделить на троих остатки, но Карпушин прихлопнул его ладонь своей заветренной.

— Оставь этот квас девкам, — и вынул из кармана литровую бутылку с желтоватой жидкостью.

— Скажите-ка, ребяты, отчего вы именно у нас, в Таловке, остановились? — с большой озабоченностью спросил бригадир после первой рюмки.

— Очень понравилось село: ветлы, речка, — сказал Рогожин.

— Место у нас приглядное, точно. В других селах совсем лысо, а у нас природа, — согласился Карпушин.

Выпили еще по одной.

— Ну, а если по совести? Может, кто-то того… письмишко в редакцию подкинул? — допытывался Карпушин.

— Да вы что? — возразили Рогожин и Леня в один голос.

— Отказываетесь дружно… Шут вас разберет, может, и правда село вам приглянулось, — все еще с сомнением сказал Карпушин. — Я к тому это: не перевелась ведь еще разная сволочь и анонимщики. Взять хотя бы того же Гришаку Поликухина. Почерк у него разборчивый, а он, дурак, и рад. Матерном там по рабочей необходимости кого покроешь или стопку для аппетита, как вот с вами, пропустишь — все, паразит, на мушку возьмет! Давайте-ка еще по одной, ребяты… Хватит? Что так слабо? Или обхитрить хочете? Пей, мол, дядя, а мы тебя, пока ты лыко не вяжешь, и ухватим подмикитки. Фига, меня, брат, не возьмешь, я увертливый. Я вот возьму и пить больше не стану. И очень даже запросто.

С этими словами Карпушин торопливо опрокинул в горло еще стакан зелья и откинулся к спинке стула, замотал головой.

— Все, ребята, отключаюсь. Жару не учел, перебрал лишка. Что надо для газетки — берите, я весь тут, — и на черной сатиновой рубахе расстегнул все до одной пуговицы, — Только скорей, не то засну… Проводите-ка меня в рессорку.

Рогожин и Леня взяли его с обеих сторон под руки, повели. Откинув назад голову, Карпушин спал на ходу, но и во сне глубокая озабоченность не сходила с его лица: «Нет, вы не зря приехали, меня не проведешь!»

Они бережно положили Карпушина в рессорку, которая по воле случая, а может, по другой воле, казалось, для того и была приспособлена, чтобы спать в ней именно Карпушину: длина повозки равнялась длине бригадирова тела…

— Петр Матвеич, куда вас отвезти? — спросил его Леня.

— Шугните мерина, он знает, — распорядился Карпушин, повертываясь на другой бок.

Мерин затрусил к магазину…

— Порезвились, пора за дело, — сказал Рогожин, капитально усаживаясь за столом.

Он взял авторучку, не спеша покрутил ее перед носом, остановил невидящий взгляд на глухой безоконной стене. Минут через пять написал строчку, а потом другую. Так, не поднимаясь со стула, он просидел дотемна — то писал, то крест-накрест перечеркивал исписанный лист, сминал его в ладони и, как что-то омерзительное, гадкое, бросал под ноги и снова невидяще глядел в стену.

А Леня глядел на него и диву давался: пишет… О чем? Вспомнился ему репортаж из Антарктиды об императорских пингвинах. Прочитав его на одном дыхании, Леня тогда крепко позавидовал удачливому московскому журналисту. Живут же люди! Командировочки так уж командировочки — пожалуйста, на край тебе света. А о чем напишешь тут? Все дороги изъезжены вдоль и поперек, все пригляделось и осточертело.

Вечером в окно негромко постучали. Нюська и Поля. Были они праздничны, губы подкрашены.

— Что это вы дома? — удивилась Нюська. — На мосту баян и все село девчонок: вас, новеньких, хотят поглядеть.

— Идем, идем, уже собрались, — сказал Рогожин. Голос его звучал торжественно. Леня и не думал идти, да вдруг пошел.

Сразу по выходе из сеней Нюська взяла Рогожина под локоть, и они круто свернули в проулок; видел Леня, как Нюська подтянулась на цыпочках к уху Рогожина и что-то сказала — тот, прикрыв рукою рот, засмеялся.

Поля тоже попыталась было взять Леню под руку, но он сделал хитрое движение — будто бы в карман за спичками полез — да и увернулся.

«Не намекнуть ли, что женат?» — подумал он, но глянул, как уверенно ведет свою спутницу Рогожин, тоже нехолостой мужчина, и смолчал.

С камышистой речки тянуло свежестью; где-то впереди играл баян.

— Вальс, — сказала Поля задумчиво. — Люблю танцевать вальс.

— Как жаль, что я не танцую, — соврал Леня. Дальше, вплоть до самого моста, не сказали друг другу ни слова.

Опершись на скрипучие перильца, Леня стоял за спиной баяниста. Девушки и парни танцевали. Рогожин перетанцевал уже почти со всеми девушками, но чаще всего увивался возле Нюськи. Он и увел ее задолго до конца гуляний, а Леня отправился ночевать в одиночку.

После уличной свежести показалось ему в землянке душно, словно бы в их с Рогожиным отсутствие выдышал отсюда кто-то весь воздух. Леня разделся, вышел во двор и остановился на прохладной траве.

Над темным, без единого огонька селом совсем невысоко мерцали звезды; Леня подивился их числу и крупности — в своем Петровске столько звезд не видел он, кажется, ни разу. Наверное, уличные фонари там не дают как следует разглядеть небо, а может, сам он, Леня, не приглядывался к звездам. Подумалось: может, одеться и погулять по ночным тихим улицам — просто послушать, как спит село и как оно просыпается, посмотреть, как рассасывается к утру темнота и как зарождается рассвет. «Да нет, поздно уже, поздно», — сказал себе Леня. И зевнул.

Разбудили его холодные, как льдышки, ноги Рогожина; в окнах молочно белело.

— Там такая роса навалилась, ба-атюшки, — постукивая зубами, восторженно шептал Рогожин и теснил Леню к стене, кутался с головой под одеяло.

Леня уступил ему нагретый край одеяла, и они счастливо уснули.

А через полгода, зимой, Рогожин прочитал Лене свой рассказ про их тогдашнюю совместную жизнь. Светлая вечерняя грусть, вскрики кочетов на рассвете, танцы под гармошку на громком деревянном мосту и старый суматошный бригадир. И Леня дивился: неужто это есть та самая знакомая-раззнакомая жизнь? Такая она была простая. И такая хорошая.

После обеда, когда спадала жара и строгий наказ матери — заприколить на выгоне телка — был выполнен, мальчик отправлялся к Цаплиным. Перед их избой поправлял воротник рубахи и огрызком расчески прихорашивал челку.

Он садился на чистый, выскобленный косарем порожек их невысокого крыльца и ждал. Иной раз ждать приходилось подолгу, но чаще из сеней сразу же выходила Поля, старшая сестра. «Пришел?» — спрашивала она с лукавством в глазах и, зная наперед, что мальчик ничего ей не ответит, а лишь склонит в смущении голову, обнадеживала: «Ну посиди, сейчас она выйдет».

И точно, вскоре появлялась сама Нинка. Оглядев гостя медленным, как бы ленивым взглядом, она присаживалась рядышком с ним на порожек.

Мальчик никогда не смотрел на нее в открытую, никогда и не подглядывал и все-таки видел ее всю: и две темные косицы с выцветшими лентами, и платье, туго натянутое на подобранные колени, и босые ноги, ровненько поставленные друг к дружке. Сами собой виделись ее большие глаза, которые поражали тем, что могли смотреть, подолгу не мигая.