А село уже далеко позади. Оно обычное, это село. Таких по матушке-Руси раскидано несть числа. Но для Казанцева отныне станет оно родным. Самым родным на свете.

Гору увидел Анатолий из автобусного окна. Выпукло-закругленная, величавая, она покато спускалась из лесу, и по ней ходили мелкие волны золотистой травы.

Захотелось лечь в эти волны и, раскидав руки, смотреть-смотреть в небо. Бездумно, ничего не ища глазами. Просто лежать и слушать: о чем это у тебя над ухом высвистывает трава?

Над самой макушкой горы плавно ходила крупная птица. Казалось, птица заприметила жертву и выслеживает ее или же что-то такое знает об этой горе и поэтому колесит-колесит. Анатолию уже не терпелось подняться на гору, посмотреть, как там и что, и когда они выгрузились из автобуса, когда сдавали девушке-неулыбе паспорта и путевки, он нет-нет да поглядывал на гору, на эти белесые волны травы и на птицу.

Потом его поселили в номер, сводили в столовую, и когда после завтрака выяснилось, что до самого обеда делать-то ровным счетом нечего, он надел тренировочный костюм и отправился на гору.

На Кавказе или в Карпатах эта гора сошла бы за простой холм. Здесь же, в открытом степном пространстве, она выпирала над миром вызывающе и казалась горой взаправдашней: подымаясь к макушке, Анатолий довольно скоро нагрелся, «молнию» на куртке пришлось разомкнуть.

Шелково-тонкая, податливая ветру, бежала и бежала ему под ноги трава. Изредка попадался куст, останавливала на себе взгляд звездочка цветка, но Анатолий шел мимо.

И вот он на самой вершине. Неоглядный простор открылся взору. На другую сторону гора спускалась ступенями, и по этим ступеням то здесь, то там, изверченные ветрами, темнели березы-кривуши. Покачиваясь, они как бы приглашали идти дальше, посмотреть, что же там за второй горой.

Спуск со второй горы был очень крут, трава скользила под ногами гололедной корочкой, и Анатолий все опасался, как бы не упасть. Наконец он спустился к подножью и оказался в ином мире: здесь было тихо. Ветер остался наверху, а вокруг дремно стоял дровяной лесок.

Анатолий шагнул в лесок и с первого шага натолкнулся на родник, хитро запрятавшийся в траве. Первый раз в жизни видел Анатолий живой ключ. Чтобы разглядеть его получше, он опустился на корточки. Ключ начинался из ничего. Вот скат горы — сухой, прокаленный; вот обожженная солнцем трава, по которой только что скользил Анатолий, и вдруг эта лунка воды. Поставь ложку стоймя, и она не скрылась бы в этой лунке. Но в этой-то лунке, на самом донце, пульсировал, толкался ключ: из норки выбивалась вода, подымая песчинки. Бой ключа был размеренным, подумалось, что под этой горой спрятано некое огромное сердце. И, думая об этом сердце, Анатолий вспомнил про третью гору, которая тоже была поблизости.

А за третьей горой оказалась изба — со створками на окнах и простыми, без украс наличниками. В селе она ничем не выделилась бы. Но здесь не было других изб, а лишь вольная трава по склону горы, да дровяной лесок, да тележная дорога через лесок — и от того изба казалась диковинной. Анатолий остановился перед ней, осмотрел ее окна, трубу на залишаенной крыше и три порожка на крыльце. Замка на двери не висело. Казалось, сейчас дверь тихо приоткроется, и на волю солнца выйдет старушка и позовет в гости, но, скорее, пожалуй, прогонит.

Но дверь распахнулась энергично, резко, и на крыльце оказался человек в полинялой кепке и белом халате врача, хотя для врача его халат был слишком нечист. Придерживая под мышкой картонный журнал, человек взялся рассматривать Анатолия крупными выпуклыми глазами.

Анатолию сделалось неуютно под этим взглядом, он хотел было уходить, но подумал, что уходить, ничего не сказав, неудобно, и на всякий случай попытался объясниться.

— Я просто так здесь… Гуляю, смотрю… Первый раз в деревне. Делать-то все равно нечего.

Человек окинул пришельца новым взглядом — теперь он смотрел вприщурку, примеривался: а правду ли ты сказал или слукавил. Потом улыбочка замерцала в нем, и не понять, то ли он пошутил, то ли пригласил всерьез:

— Ну, если делать нечего, тогда пойдем со мной.

И Анатолий двинулся за ним.

В грубых ботинках человек топал впереди, а Анатолий шел беззвучно. На их пути, приваленный к одинокому вязку, стоял велосипед, а возле велосипеда, закрыв лицо голубой косынкой, спала женщина — судя по яркому платью, не старая.

— Пора, Лидуха. Вставай, заявился, — сказал человек на ходу, не глядя на женщину.

— Встаю, Захар Андреич! — отозвалась женщина сиплым спросонок голосом.

— Что, опять Григорий выкомаривал?

— А то… Такой куролес, такой далдон. Дурак дураком, шея дугой.

— Брось охаивать мужика, завтра помиритесь, и опять будешь хвалиться им.

Пришли к высокой ограде из усохшего хвороста. Захар Андреич поднял деревянную слегу вроде шлагбаума или двери, и они очутились на лесной росчисти, уставленной рядами голубых, синих и зеленых как бы игрушечных домиков с плоскими крышами. То был городок пчелиных ульев — аккуратный, нарядный. Но все это Анатолий разглядел потом, вначале он видел одних только пчел. Они прошивали воздух пулями, жужжали, звенели. Много их носилось, и беспорядочна была их суета, а Захар Андреич шагал сквозь гудящий этот дождь и не обращал на пчел никакого внимания. Анатолию же казалось, что пчелы сейчас облепят его, он опасливо озирался.

— Двести тридцать семей — это тебе не пышка с маком! Наш пчельник для телевизора снимали. — Шоркнув плащом, Захар Андреич повернулся к Анатолию. — Не бойся, пчела у нас кавказская, миролюбивая.

Следом за ними пришла Лидуха; ей было, наверное, не больше тридцати лет, однако усталое лицо казало ее старше. На ходу раздувала она дымарку, синий дымок выталкивался малыми порциями.

Работать начали неторопливо. Сначала Захар Андреич заглянул в свой журнал, что-то пометил в нем огрызком карандаша, после этого снял с улья крышку и положил ее на траву — да так аккуратно, так бережно, словно бы крышка была сработана не из доски и жести, а из стекла.

Под крышкой оказалась удивительная жизнь. Захар Андреич одну за одной доставал рамки, разворачивал их против солнца, а Анатолий, стоя у него за плечом, старался запомнить все и понять. Прохладная на вид вощина, строгая геометрия ячеек, заполненных медом, — всего этого он прежде не видел. Пчелы внутри клубились, переползали одна через другую, вспархивали, жужжали; в бессмысленном их перемещении не было никакого порядка и никакой надобности, но Захар Андреич уже до этого успел внушить Анатолию, что пчелиная семья по укладу жизни «высшая математика», что здесь все отлажено как надо, и ничего лишнего. Осмотренные рамки возвращались на место, крышка закрывалась, ставились пометки — в журнале огрызком карандаша, а на крышке — мелом, и шли к следующему улью, чтоб и там все повторить. Вскоре Анатолию показалось, что и сам он сможет проделать эти несложные дела, и, когда Лидуха сказалась уставшей, он попросил снять крышку, и снял ее плавно, потом перевернул и положил на траву совсем неслышно, так что Захар Андреич похвалил его умение и с другого улья позволил снять не только крышку, но и верхний ярус.

Но пчелы как ни мирные, как ни кавказские были, а без укусов не обошлось. Молча, по-деловому одна из них впиявилась Захару Андреичу в руку, сейчас же подоспела вторая. И напали пчелы, как из рукава выскочили. Захар Андреич стряхнул их щелчками.

— Рано они сегодня! Лидуха, дымку дай! — Он огляделся и велел уходить, а на вопрошающий взгляд Анатолия сказал: — Видишь, солонец отпотел? К дождю. Вот они и начинают сердиться.

Уже вышли с пчельника и опустили за собой «шлагбаум», когда Анатолия пронзила боль. Зажмурив глаза, так и окоченев, он что было силы стиснул затылок и почувствовал, как хрупнули под пальцами две или три пчелы.

— И тебя щипнули? Ничего! — буднично сказал Захар Андреич. — А ты ведь есть захотел, правда? Сколько годков-то?