— Эти объяснения, Михаил Сергеевич, нельзя, невозможно не опровергать!

— На основании чего, Ашот Лазаревич? На основании того, что сказал товарищ Георгия Ивановича?

— Да.

— Он вам дал согласие вмешаться в эту возню? — вяло спросил Горин.

— Не было разговора, — виновато ответил Сердич, искренне жалея о том, что не спросил товарища об этом. — Но если я его попрошу, Михаил Сергеевич, он сделает все, что сможет.

Горин молчал, не зная, как ответить на слишком щедрую помощь Георгия Ивановича. Тогда снова загудел Амирджанов.

— Гром грянул, товарищ полковник, мы не пай-мальчики, чтоб прятаться от грозы. Как я буду вам смотреть в глаза, если не сделаю все, чтобы защитить вас от несправедливости? Я буду себя чувствовать старым ишаком, место которому — на живодерне, вот как я буду себя чувствовать!

— Спокойнее, Ашот Лазаревич. У нас есть старшие. Они, думаю, разберутся, кто в чем виноват.

— Но у них только объяснение Амбаровского!

— А за нас посредник, человек, по-моему, объективный и справедливый.

— И все же разрешите нам выехать на разбор раньше?

— Пожалуйста, — неохотно согласился Горин. Как всякой честной натуре, ему было неприятно не только самому защищаться от несправедливости, но даже воспользоваться предложенной помощью.

Горин остался один. Потянулся было к телефону, но звонить раздумал. Врач уже несколько раз уверял его, что Светланов операцию перенес великолепно, а Павлу Самойловичу значительно лучше. Но Горину все еще казалось, что Знобин доживает свои последние часы.

Павел Самойлович приходил в себя долго. Первое слово, которое он услышал, было «мезотрон». Потом снова впал в забытье, и ему представился какой-то летающий над ним птерозавр, черный, с длинной голой шеей и хищным орлиным носом. Потом услышал жестяной голос человека, который холодно смотрел ему в глаза и твердил одно и то же слово: «строфантин, строфантин». И только минуту или час спустя в тумане вырисовались белые фигуры, лица, и Знобин догадался, где находится. Хотел спросить, как это его сюда угораздило, но не смог пошевелить губами — такие они были тяжелые. А вскоре устал даже думать. Лишь к следующему утру сознание его прояснилось, и по гаснущему в груди жару вспомнил, как тот припек его сердце, а потом кипятком разошелся по всей груди, перехватил дыхание и свалил на землю.

Что было дальше, вспомнить не мог. Попробовал лечь удобнее, тут же услышал голос сестры:

— Нельзя! Нельзя шевелиться! Сейчас придет врач.

Врач пришел через несколько минут. Знобин попросил его:

— Запишите, что я вам скажу и передайте генералу армии Лукину. В полном сознании удостоверяю: попал под машину в результате приступа… Напишите по-медицински. Никого в моем несчастье не винить. Доктор, очень важно, прошу. — Передохнув, попросил: — Если придет полковник Горин, пропустите…

Горин надел халат и, думая, как бы меньше утомить Павла Самойловича, вошел в палату. Ресницы Знобина дрогнули, уголки рта сдвинулись в улыбке. Михаил Сергеевич взял стул, осторожно, не стукнув ножками о пол, поставил его рядом с кроватью, присел и двумя ладонями, будто собираясь согреть, взял руку Знобина.

— Молчать! — мягко приказал он своему заместителю, видя, что тот пытается говорить. — С дивизией все в порядке. Учение закончили хорошо, не беспокойся…

— У тебя неприятности, не скрывай, вижу.

— Пустяк. Лишь бы ты…

— Не пустяк. Твоя судьба — не только твоя. Во многом она судьба многих… многих тысяч людей, солдат… — Знобин умолк, чтобы собраться с силами. — Не дай обиде подточить твой талант. Его надо не только оберегать, по и защищать.

— Ладно, обещаю. Будет все, как нужно. Я верю, верь и ты.

— И еще: поддержи, пока меня не будет, Желтикова. В нем есть божья искра. Беды, боюсь, погасят ее.

— Все сделаю.

— Что с Аркадьевым?

— Подавлен.

— Как с ним?

— Если генерал Лукин не решит его участь, надо помочь.

— Всю дивизию подвел.

— К учению не успел выздороветь.

— Как Люба?

— Уехала.

— Куда?

— К родным в Алма-Ата.

— Ни к кому не зашла?

— Была у Милы.

— Ну и?.. — Павел Самойлович с надеждой повернул к Горину глаза.

— К мужу ни в какую.

— Бес-баба.

— Может быть, к лучшему?

— Степанов засохнет там без нее.

— А вместе — оба. Или выкинет такой номер — стыда не оберется.

— Ты все же напиши ему письмо, — не хотел верить в неудачу Знобин. — Чтоб сплетням не верил, набрался терпения, хорошо дослужил…

От Знобина Михаил Сергеевич зашел к Светланову. После встречи ночью, у дома, перемена в Вадиме была заметная. В глазах, ушедших глубоко в себя, виделась до боли тревожная мысль, наверное о своем будущем, но она не нарушала обретенной им внутренней устойчивости, о чем говорила спокойная поза, в которой он лежал, аккуратная прическа и даже книга, сама собой соскользнувшая с одеяла на пол. Повернулся на звук — бледные щеки залил негустой румянец, а в глазах метнулась растерянность, будто Горин догадался, о чем он мог думать перед его приходом.

Горин не ожидал, что молодой офицер, спасший жизнь человеку, так разволнуется. И лишь когда подсел к нему, пришла догадка, что Вадим думал о будущем — будет ли оно: ведь нога раздроблена.

— Как себя чувствуете? — участливо спросил Горин, поднимая упавшую книгу.

— Врачи говорят — хорошо.

— А вы им верите?

— Хочется, — помедлив, ответил Светланов.

— Надо и можно верить. В полевых условиях, на фронте, хирурги делали очень многое, спасали не только жизнь, но и красоту. А сейчас они кудесники.

— Вероятно, не все.

— Очень многие. И наш Петр Степанович не хуже исцелителя Брумеля.

— Сколько раз вы были ранены? — спросил Светланов, желая обрести в ответе комдива уверенность.

— Четыре раза. Один раз очень тяжело, сразу пятью осколками. Жив остался чудом. Но слепили, зашили и — почти никаких последствий.

Вадим не отозвался. Он думал о том, что четырежды раненный Горин мог поступить в академию — у него ведь не только четыре ранения, но и четыре ряда орденов и медалей. Да и кто тогда шел в академию без ран? А вот как теперь ему, Светланову, когда и здоровых, из числа желающих, во много раз больше, чем могут принять в академии?

— Что, Вадим, вас беспокоит?

Услышав свое имя, Светланов не сразу поверил, что его произнес командир дивизии. Произнес просто, будто произносил его тысячи раз, и в то же время с добродушной иронией, как порой отец говорит маленькому сыну, чтобы подбодрить его, уверить, что он уже большой и ему не к лицу хныкать. От нахлынувших чувств сделалось жарко, в глазах защипало, и он уже не мог, не хотел скрывать от Горина ничего, ибо понимал: нельзя таить сомнения и невзгоды от человека, который поверил в тебя и хочет добра.

— Неудобно говорить о себе, но только теперь я понял, как неправильно вел себя раньше, сколько еще глупого мальчишества было во мне. Вижу, служить надо иначе, но одно тревожит: примут ли меня теперь, с покалеченной ногой, в академию?

— Думаю, примут. Серьезных последствий, сказал врач, не будет. Сможете бегать, играть в гандбол. Конечно, не раньше следующего года. В крайнем случае будете учиться заочно: это труднее, но Галя поможет. Она будет ждать вашего выздоровления.

Горин вернулся в штаб и на стуле у своего кабинета увидел ожидавшую его немолодую женщину. Она была во всем черном. Ее беспокойные руки с выступившими на них венами беспомощно лежали на коленях. Она испуганно повернулась на звук шагов и подняла на Горина измученные глаза.

Догадавшись, кто она, Михаил Сергеевич поспешил открыть дверь и пропустил женщину в кабинет. Высокая, умевшая еще совсем недавно держаться на людях уверенно, сейчас она шла медленным, расслабленным шагом. Так же медленно села.

— Я… мать Лерика… Ксения Игнатьевна Губанова. Что с ним?