Горин передохнул. Предстояло сказать о другом, о дочери.

— Теперь о вас и Гале. Женятся, конечно, не по расписанию. На свете существует такая вещь, как любовь; именно она определяет, когда людям жениться и когда выходить замуж. Но одной любви мало. За женитьбой следует семья, обязанности отца и матери. Скажите откровенно, вы готовы быть мудрым отцом?

— После стольких глупостей поверить мне, конечно, трудно, — признался Светланов. — Да я и сам… сейчас не уверен. Но без Гали я не могу. Своим предложением по пьянке и потом… Я оскорбил ее. Не знаю, захочет ли она простить меня.

Горин прикрыл глаза ладонью и опять умолк надолго, а Светланову стало казаться, что полковник собирается сказать ему слова, в которых не будет даже слабой надежды. Но в голосе Горина не было ни гнева, ни уверенности.

— Даже не знаю, что вам сказать и посоветовать. Думаю, что свои отношения вы можете выяснить только сами. Единственное, что я могу обещать — не гнать вас от себя, от семьи. Советовать что-либо Гале сейчас тоже не могу. Со мною она, возможно, и не поделится своими неприятностями. К тому же я ей не родной отец. Об этом она еще не знает. И вам сказал лишь потому, чтобы вы правильно поняли меня.

Офицеры встали. Попрощались. Потрясенный всем услышанным, Вадим шатко повернулся и медленно пошел домой. Как сложно, оказывается, построена армейская жизнь. А казалась простой до серости, и не было нужды рассматривать ее с помощью оптики. Кто это делал, по-твоему, был ханжа или карьерист. Вот и занесло тебя… Ты где-то читал: понимать человечество нужно начинать с самого себя — в себе все известно, нужны только честность и мужество. Вот и начинай с толстовской беспощадностью. Без этого не выбраться на хорошую дорогу, не очиститься от прилипшей грязи.

Шел третий час ночи. Мать и дочь не спали. Они слышали, когда Михаил Сергеевич подъехал к дому. Ждали — войдет, а он все не появлялся. Мила вышла в подъезд и увидела Михаила с Вадимом. Растерянная, смущенная, поднялась к себе. Как и боялась — Михаил не от нее узнает о беде Гали. Бесконечно долгим показался ей разговор во дворе.

Михаил подошел к квартире не как обычно. У двери остановился, постоял, до кнопки чуть дотронулся — звонок лишь сонно вздрогнул. На пороге тоже немного постоял и только затем, прошел в комнату и неохотно поцеловал жену и дочь. Снял китель, повесил на спинку стула. Сел. И все при полном молчании.

— Миша!

— Не нужно, Мила. Я все знаю. Галя вполне взрослый человек и все должна решать сама. Не будем, я очень устал.

— Папа, ты меня можешь выслушать? Я не могла предположить, что он окажется подлецом.

— Галя, не торопись с резкими суждениями.

Горина потянуло к сыну. Он вошел в его комнату, поправил сбившееся одеяло, но, поняв, какую боль причиняет Гале, тут же вернулся в гостиную.

— Ложись спать… Скоро утро, оно мудрее ночи. Мой совет: потерпи. Он любит тебя, и есть надежда, что изменится. А любящий муж — это очень много…

Посветлело. Предутренняя синева заполнила комнату. Размытыми линиями обозначилось ее простое убранство: платяной шкаф, две кровати, письменный стол с календарем школьника над ним. Вскоре на нем стали различаться медведь, синица, столбик расписания уроков, а Михаил и Мила все еще не спали. Лежали молча, будто чужие. Вдруг наступивший разлад в семье вызвал у Милы такое горе, что, как ни крепилась она, слезы сами собой покатились по ее щекам.

— Не нужно, Мила, все обойдется. — Михаил подвинулся к ней, положил ее голову к себе на плечо.

— Я нечаянно сказала Гале, что ты ей не родной.

— А я сказал ему.

— Ты действительно считаешь, что он одумается?

— Надеюсь. Давай уснем — у меня с утра много дел, — проговорил Горин вяло, будто действительно хотел спать, хотя знал, что не уснет до тех пор, пока еще не раз обдумает все и не решит, как лучше всего начать новый день в семье и на работе.

Состояние, в котором оказалась дивизия после проверки, пришел к выводу Горин, чем-то отдаленно напоминало то, в котором оказались войска в сорок первом в первый день войны. И он решил использовать неудачу дивизии, чтобы командиры подумали и поучились, как надо выводить войска из трудного положения, которое нередко складывается в начале войны.

Днем собрал управление дивизии и командиров частей, расспросил их о настроении солдат и офицеров, потом выступил сам.

— Прошу извинить, что прервал положенный за учение отдых: через две-три недели начинается инспекторская проверка дивизии. Предварительную мы выдержали неважно. Чтобы результат не повторился, нужно сделать следующее…

Чтобы заострить внимание командиров, Горин сделал паузу, взглянул на листок своих записей и сжато, как пункты приказа, начал отдавать указания.

— Первое. Ввести в четкий спокойный ритм всю жизнь полков. Без штурма и перенапряжения. Спокойствие придаст всем уверенность, и на инспекторской люди покажут все, что они знают и умеют.

Второе. Каждому командиру четко определить, какому подразделению и какой дисциплине уделять при подготовке к проверке наибольшее внимание.

Третье. Всем штабам, в том числе и штабу дивизии, уйти в войска, в подразделения, к солдату. Не инспектировать, не собирать недостатки, а вдумчиво учить и готовить к бою. Лично или вместе с командирами взводов, рот провести самые сложные занятия. Не как старшие, а как доброжелательные и вдумчивые товарищи, поговорите с каждым трудным солдатом, добейтесь, чтобы он понял, почувствовал, как надо готовиться к экзаменам и сдавать их. Я это напоминаю не только ради того, чтобы дивизия получила хорошую оценку, но я для того, чтобы все мы, от старшего до младшего, как следует использовали время между двумя проверками и научились переводить сознание людей из мирного, благодушного состояния в обостренно-боевое, которое должно быть у них в угрожаемый период и в начале войны.

И еще раз — доверие и уважение друг к другу, помощь друг другу и спокойная точная требовательность, — заканчивая, сказал Горин. — Тогда все подразделения и части еще крепче сплотятся в один боевой организм, которому не страшно будет любое испытание.

Полковнику Аркадьеву показалось, что командир дивизии сегодня несколько мягче, чем был на разборе, а главное — накануне инспекции не станет заводить большой шум вокруг его, в сущности, безобидных встреч с Любовью Андреевной. Он задержался у двери и, когда все вышли, обратился к Горину:

— Разрешите по личному вопросу, товарищ полковник?

— Пожалуйста. — Горин кивнул на стул, предлагая сесть.

Аркадьев плотно закрыл дверь, подошел к столу, хотел начать стоя, но комдив вторично указал ему на стул. Тот сел, положил правую руку на угол стола и некоторое время помолчал, будто собираясь с мыслями.

— В субботу на разборе вы сделали мне ряд замечаний. Справедливость их не беру под сомнение. Не имею привычки. Но мне показалось, что некоторые из них вызваны были не столько допущенными мною на учении промахами, сколько… моими встречами с женой вашего бывшего заместителя.

Горин позвонил. В дверях показался адъютант.

— Павла Самойловича.

Вошел Знобин. Они встретились взглядами, и Знобин понял, зачем его вызвал комдив. Когда замполит сел напротив Аркадьева, чтобы удобнее было вести прямой разговор, Горин сухо заметил:

— На разборе вы получили то, что заслужили. Встречи с Любовью Андреевной одобрять тоже не собираюсь: она — жена офицера, который несет нелегкую службу вдали от Родины.

— В наших встречах я не вижу ничего предосудительного, — с наигранным удивлением ответил Аркадьев. — Мы старые знакомые и, естественно, не можем избегать друг друга.

За долгие годы службы Знобину много раз приходилось вести крутые разговоры. Самые трудные получались с теми, у кого недостатки зашли слишком далеко. Заставить таких признать ошибку, ложь в чем-нибудь стоило много нервов.

Первые ответы Аркадьева предвещали именно такой разговор. Геннадий Васильевич не хотел признавать очевидное и, вероятно, не признает, пока не будет прижат к стене. Поэтому Знобин в упор спросил его о том, от чего ему очень трудно было отказаться.