— Сегодня нет, — ответил он холодно, чтобы скрыть встревоженные ее приходом чувства и тем предотвратить возможную сентиментальную сцену, которая никак бы не вязалась с его запутанными раздумьями.

— А я вот пришла…

— Наперекор мнению папы и мамы? — усмехнулся Вадим.

— По их совету.

Глаза Вадима удивленно округлились и тут же сузились от недоброй усмешки.

— Чем же вызвано их столь трогательное внимание ко мне?

— Всего лишь желанием удержать тебя еще от одной глупости!

Голос девушки дрогнул от обиды, и Вадим, довольно скептически думавший о «добром» отношении к себе комдива и его жены, именно потому поверил, что они, может быть, как и полковник Знобин, по-человечески заинтересованы в его судьбе. Однако переломить себя сразу не смог.

— Твой папа мог это сделать лично и не приближаясь к опасной грани. Твой приход сюда люди могут расценить некрасиво, и на его безупречный мундир падет темное пятно.

— Я верила, надеялась, что в тебе достанет ума понять более сложные причины человеческих поступков. Кажется, я ошиблась…

Ответ прозвучал пощечиной. Вадим понял, что заслужил ее, и хотя в нем все еще не прошло желание противоречить, он все же не дал сорваться с языка грубому ответу.

Молчали долго, не зная, как возобновить разговор, чтобы сказать то многое, что скопилось у них за долгие дни разлуки.

— Вадим, — спросила наконец Галя, — что ты делал, о чем думал? Там…

Услышав тихий примирительный голос Гали, Вадим стыдливо отвернулся к окну и невесело ответил:

— О многом. Хотя полковник Знобин и нарисовал довольно сносную картину моего будущего, мне оно представляется мрачным.

— Почему?

— Мне двадцать семь. На следующий год двадцать восемь — предел для поступления в техническую академию или высшее инженерное училище…

— Скажи, Вадим, почему ты решил изменить своей профессии? Разлюбил ее или открыл в себе влечение к технике?

— Техника сейчас все: хлеб, победа, романтика, искусство…

— Разве у вас мало техники?

— А, какая она во взводе и роте?!

— Не вечно же ты будешь командиром взвода…

— Век — понятие относительное. У взводного — он десять лет недреманных бдений и в награду — еще на десять должность ротного командира или запас. И поскольку на четвертом десятке в гражданке обновиться крайне трудно, остаются человеческие задворки.

— Извини, но, по-моему, задворки люди устраивают себе сами.

— Примерный ответ будущего педагога своим ученикам, — озлобляясь, бросил Вадим.

— Ты бы хотел, чтобы я повторяла твои… — Галя все же сдержала себя, чтобы не сказать слово «пошлости». Но от острой обиды ее плотно сжатые губы мелко задрожали, и она заплакала.

А Светланов растерянно смотрел на ее вздрагивающие плечи и не знал, что делать, как извиниться за обиду, нанесенную им так бездумно. Он сделал два робких шага к Гале, но она не услышала их или не захотела услышать, чтобы не смотреть на него и не видеть его раскаяние за опрометчивое слово. Вадим остановился: «А глубок ли ты, друг, если в одно мгновение вскипаешь от пустяков? Что с тобой было бы, если бы тебе пришлось испытать то, что перенес Знобин? Видимо, высох бы совсем, превратился в пепел». И Вадим стал себе противен. Ему захотелось уверить Галю, что он очень хочет и может стать лучше.

— Все, что угодно… Хоть жизнь, Галя… — сдавленно проговорил он.

Девушка вскочила, испуганная голосом Вадима, и увидела на его лице отчаяние и просьбу не оставлять его.

— Вадим, Вадим, я верила и верю…

Отдавшись охватившему ее чувству, она положила руки ему на плечи и ласково посмотрела в глаза. Она ждала, что Вадим поцелует ее, но он лишь дотронулся до ее лба своим твердым и горячим лбом — поцеловать сейчас, когда он ничем не доказал свою любовь и не сказал о ней каких-то особых, на всю жизнь памятных слов, для него было все равно, что взять в долг, не будучи уверенным, что вернешь в срок, сполна и с благодарностью.

— Ты любишь меня? — уловил он на своих губах дыхание Гали.

— Об этом не сейчас и не здесь, — ответил он, чуть отстранившись от девушки.

— Тогда помолчим вместе.

Вадим положил стул на бок, и они сели на него рядом. Им было немного тесно, неудобно, но хорошо. Молчали недолго.

— Ты знаешь, какое мое настоящее имя?

— Галя.

— Нет, Галия, а моей мамы — Камила, она татарка. У брата тоже обрусевшее татарское имя — Тимур.

— Можно подумать: мама — у вас глава семьи, вас обоих назвала по-своему, в память о своих родных или близких…

— Глава? У нас, кажется, нет главы. Честное комсомольское. Как-то так, все поровну.

— Трудно поверить. Власть, главенство везде и всегда у военных входит в привычку, а через нее и в кровь.

— Честное слово, хочешь, приди, убедись сам. Пана даже картошку чаще меня чистит.

— Как-нибудь попозже… если ничто и никто не переменится.

— А ты знаешь, мысль, что тебе не надо менять военную профессию, высказал папа.

— Кажется, обо мне знают и заботятся больше, чем можно было предполагать. Почему?

— Не думаешь ли ты, что они видят в тебе незаменимого жениха? — шутливо спросила Галя.

Упрек был верный: для родителей Гали, которые его знают в основном как скандалиста, он действительно жених незавидный. «Так почему же? Переубедил их полковник Знобин? Если так, значит, поверили, что могу быть иным, и, видимо, стараются помочь стать этим иным, лучшим». Ответил спокойно, без ожидаемой Галей обиды.

— Уже не думаю так, Галя… Я буду называть твое имя, каким услышал в первый раз, по-русски… Хорошо? Да ты, наверное, и сама не знаешь татарского языка.

— Знаю, только плохо — с той поры, когда нас нашел папа, я говорю только по-русски.

— Почему он вас искал?

— Мама уехала с фронта, мы и потерялись. Так что я могу хвастаться — опалена огнем войны.

— Я тоже, когда возвращались из эвакуации, попал под бомбежку.

Помолчали.

— Скоро мне уезжать… — грустно сказала Галя.

— На целый год.

— На полгода.

— И полгода — большой срок.

— Маркс ждал свою Женни семь лет.

— То же Маркс.

— А тебе ждать не семь лет, а год, ну, может быть, два. Я закончу институт, ты поступишь в академию.

— Два минимум.

— Пусть три. Но врозь — только год.

— Буду набираться терпения.

Вадим встал. Галя поняла: пора прощаться. Она подала ему руку, он помог ей встать. С минуту они смотрели друг на друга счастливыми влюбленными глазами. Потом Галя на одном каблуке круто повернулась и почти вприпрыжку выбежала из комнаты.

Небольшой лекционный зал штаба дивизии, увешанный разрисованными во многие цвета схемами и таблицами, до последних рядов заполнили офицеры. Среди них были капитаны и даже лейтенанты. Горин часто разрешал им слушать свои лекции, чтобы узнать, кто тянется к знаниям, и потом следить за его ростом.

Пришел сюда и Вадим Светланов. Впервые. Весь он был в напряжении, боясь услышать: «О, на лекцию пожаловал и будущий зять». Он понимал, никто этих слов не произнесет, но отогнать их не мог. Раза два поворачивал от двери, но желание узнать, чему же учат в академии, в которую советовали поступить и ему, а еще больше — самого лектора, командира дивизии, помогло справиться с робостью, и он переступил порог вала.

Горин, сцепив руки за спиной, с чуть заметным нетерпением медленно прохаживался у доски. Он ждал, когда придет генерал Амбаровский, который накануне приехал в дивизию и остановился у Аркадьева. Того тоже еще не было, видимо, задержался с гостем. Горин представил, каким довольным будет Аркадьев рядом с генералом, и ему стало неприятно. Остановился, сдвинул негустые брови и коротко, чтобы никто не заметил, вздохнул.

Наконец дверь открылась и в ее проеме, будто в подрамнике, во весь рост вырисовалась плотная фигура генерала. На его губах еще виднелась довольная улыбка, смягчившая строгие черты его смуглого лица. Но вот он переступил порог и весь стал тем, каким, как он считал, должен быть на службе, особенно на проверке — сдержанно-суровым ко всему, что может быть расценено как непорядок или упущение по халатности.