Михаил Сергеевич развязал галстук, подошел к гардеробу и снова посмотрел на дочь; она показалась ему похожей на тонкую ель, на ветви которой легло слишком много снега: они обвисли, еще чуть-чуть — и деревце не выдержит, согнется, погибнет. И он несколько смягчился:

— Галя, ты можешь ответить на один вопрос?

Слова, голос отца были другими, мягче, добрее. В девушке затеплилась надежда.

— Да, папа.

— Ты любишь Вадима?

— Люблю, — без колебания призналась дочь. — Познакомились мы еще в прошлом году. Зимой он приезжал ко мне в Москву.

— Тебе в нем все нравится?

— Я сказала: люблю его.

Горин подошел к дочери, осторожно приподнял ее подбородок.

— Самая пылкая любовь не должна делать человека слепым. Надо видеть все, чем живет любимый. И не мириться с плохим. Иначе любовь может стать горем.

Когда легли спать, Горин рассказал жене, о чем говорил с дочерью.

— А со мной не захотела поговорить. Выходит, я для нее уже мало что значу.

В голосе жены Горин услышал обиду и попытался успокоить ее:

— Просто Галя решила сама, и немедленно, помочь своему избраннику. Ты же, наверняка подумала она, могла и не рассказать мне обо всем сегодня… Как там, спит наш командир? — переменил он разговор.

— Накомандовался — не смог снять рубашку.

— Не слишком ли любит командовать?

— Тебе подражает.

— Боюсь, привыкнет командовать — разучится дружить. Не пора ли юному полководцу побегать в рядовых?

— Если вдруг, для него будет слишком сурово.

— Лечение без боли — не всегда благо. Это, кажется, твои слова. Спи, тебе рано вставать.

Горин погасил большой свет, включил ночник. Попробовал читать, но через несколько минут положил книгу на одеяло, задумался. С лица постепенно сошла его обычная внимательная мягкость, и вскоре оно стало сосредоточенно-отрешенным и, как показалось Миле, почти чужим. Так обычно начинались бессонные ночи мужа. Изнурительная череда их шла чаще всего после неприятностей на службе. Но сегодня, кажется, ничего тревожного не случилось. Или огорчил выбор дочери? Нет, разговор они закончили спокойно. Что же? Не жена ли Аркадьева? О ней он что-то не договорил…

Михаил шевельнулся, и Мила замерла. Сквозь сомкнутые ресницы увидела, как он, стараясь не дышать, посмотрел на нее, бесшумно опустил ноги на пол, надел тапочки и осторожно вышел из спальни. Во всех его движениях было столько предупредительности, что возникшее было подозрение показалось надуманным, а недобрые поступки мужа — просто невозможными.

То, что Михаил думал не о Ларисе Константиновне, а о делах, подтвердил и его звонок к Знобину.

— Павел Самойлович, не спишь? Тогда прошу, поднимись ко мне.

— Опять что-то надумал? — еще на пороге спросил Павел Самойлович, не меняя довольного выражения своего широкого лица, исполосованного крупными, как пласты целины, складками и морщинами. Пройдя к креслу, довольно плюхнулся в него.

— Что так подозрительно смотришь на меня? — Знобин с усмешкой откинул со лба тяжелые, будто пропитанные солью, длинные пряди волос. — Выпил, и с большим удовольствием. А хозяйка — какая женщина! На что уж моя уверенная и переуверенная во мне и то шикнула — глазей да знай приличие. Между прочим, Лариса Константиновна спрашивала, почему вы, ее талантливый ученик, не соизволили прибыть к ней на ужин.

— Чем же она тебя очаровала? — поддаваясь веселому настроению своего замполита, спросил Горин.

— Редким сочетанием красоты, ума, музыкальности и, как тебе сказать поточнее, скромной неприступности. Даже Амбаровский, наш моложавый генерал, и то не получил больше, чем все мы, смертные. Единственный, на кого она смотрела с чуть большим любопытством, — это… наш Георгий Иванович. Как он спел под ее аккомпанемент!

Павел Самойлович пропел строки романса приглушенным басом и, когда не хватило голоса, потряс над головой раскрытыми руками.

— Георгий Иванович?!

— Да, наш начальник штаба.

— Что ж… сожалею. Но, как она играла «Грезы» Листа, я слышал. Когда проходил мимо.

— А, — вдруг помрачнел Знобин. — Это после того, как Аркадьев объявил: «Всей моей властью!»

— Да, я уже знаю. Это он своему офицеру, который в городском саду ввязался в драку.

— Номер почти цирковой.

— Во всяком случае, редкий. При мне такого еще никто не выкидывал. Как думаешь, не является ли это сигналом приближения неприятностей?

— Расскажи, как все произошло.

Горин пересказал то, что услышал от парней на улица и от дочери. Знобин глубоко затянулся дымом папиросы, прикрыл большие пытливо-внимательные глаза. Минуты две сидел неподвижно, хмурый, недовольный.

— Раз перед тем как пустить в ход кулаки офицер не подумал о полке, о его добром имени, — срыв можно считать не случайным. А отсюда напрашивается и другой вывод: люди, может быть, начали терять веру в нового командира полка, а возможно, уже и разочаровываются в нем.

— Не слишком ли рано и строго судишь, Павел Самойлович?

— Может, и строго: не люблю, когда щеголяют волевыми качествами, — как о надоевшей болезни отозвался Знобин.

— Доклад дежурного, возможно, пришелся не ко времени. Потом, как и ты, выпил. Вот и сорвалось. — Горин возразил не столько для того, чтобы защитить Аркадьева, сколько чтобы продолжить разговор о нем.

— Выпить-то он выпил. Возможно, больше, чем следовало хозяину. И все же есть признаки, которые заставляют нас присмотреться к нему получше. Знаешь, предшественник его дослуживал и подзапустил полк. Люди ждали: новый командир полка избавит их от склонений на собраниях. Пришел, сильной рукой навел порядок, — на строгость никто не роптал, понимали: так надо. А сейчас по полку потащилось какое-то уныние. Проступок Светланова, думается, имеет с ним связь. Может быть, проверить Аркадьева — случай представился?

— Опасно, в дивизии он — новый, можно лишить уверенности, а без нее он — не командир, полк — не сила.

— Как же думаешь разбираться с сегодняшним ЧП? Оно — у него.

— Надо подумать. Ввязываясь в драку, Светланов, вероятно, был убежден, что поступает правильно. Так же был уверен и Аркадьев, когда накладывал на него взыскание.

— Определить, кто из них насколько ошибся, думаю, часть дела. Надо, чтоб вину и беду поняли в полку, особенно молодые офицеры.

— Как? Справедливость наказания под сомнение не поставишь.

— Но почему бы нет, если оно неверно, если дело, судьба человека этого требует. — Знобин выпрямился, как бы приготавливаясь к схватке.

— Аркадьев — командир, командир полка! Подчиненные должны верить каждому его слову, — недовольно проговорил Горин, стараясь подчеркнуть невозможность осуждения действий командира на собрании, что уже не один раз пытался испробовать Знобин.

— Вот так и рождаются непогрешимые в собственном мнении. Это хорошо? — не сдавался Знобин.

— А командир с оглядками лучше?

— Извини, но наивно думать, будто вера подчиненных в командира может быть создана только речами о его безупречности. Ум, дело, справедливость в требовательности — вот ее основа. И допусти он не одну ошибку, но отнесись к ним серьезно, честно, вера в командира только возрастет.

От возбуждения тяжелая прядь волос упала на морщинистый лоб, и Знобин недовольно откинул ее назад. Горин подождал, пока замполит достанет папиросы, и только тогда возразил с мягкой иронией:

— Мысль твоя, Павел Самойлович, хорошая. Только мы пока не знаем, способен ли Аркадьев воспользоваться ею. Скорее, его нужно дотягивать до нее.

— О ЧП надо говорить с людьми. Говорить прямо я откровенно. Они не маленькие и понимают, что хорошо, что плохо, — отрывисто проговорил Знобин и стал хлопать по карманам, разыскивая спички. — Поэтому, если не возражаешь, я готов поговорить с молодыми офицерами полка, товарищами Светланова. Во многом от них зависит, повторится ЧП или нет. Обещаю, авторитет Аркадьева не будет задет.