Матерый и здоровенный мужик лишь подвигал правым плечом и сказал:

— Нет, Артемий Александрович. Дому и хозяйству моему, пока я жив, не рухнуть. И дочери моей в нем всегда место будет. Так пусть сейчас решается. А ты уж сам гляди, как тебе с женой держаться. Может, со старшего брата, Дмитрия, пример возьмешь? — Сергей Яковлевич злорадно сверкнул глазами, победно оглядывая Артема и Александра Николаевича. — Вот в чем смысл разговора моего. О дочери болею. На вас, Поройковых, нет у меня надежды. Верченые.

Артем легонько свистнул и сказал:

— Вот как! Отвечу лишь одно: этот разговор у нас последний. Убедитесь же, наконец, что все ваши усилия тщетны. Мы с Викой будем жить только так, как сами считаем правильным. — То, что Сергей Яковлевич напомнил про семейные дела Дмитрия и тем самым попытался бросить черную тень на Поройковых, не оскорбило Артема. Он смотрел на тестя с презрительной улыбкой. — Неужели не понимаете, что вы как баба-сплетница?

«А ведь верно! От добрых людей упреков не слышали. Демьянчиха только… да вот ты, сват, — подумал Александр Николаевич. — А молодец Артем! Глава семьи настоящий. Муж!»

— Вот и все. — Артем отошел от тестя и спокойно сказал жене: — Закрыла бы ты окно, Вика, мухи налетят же.

— Нет, не все! — рявкнул Сергей Яковлевич. — С тобой все. Пусть мне дочь теперь свое слово скажет. Слышь, Виктория?

Вика не ответила ни отцу, ни мужу, продолжая все так же грудью лежать на подоконнике.

Александр Николаевич приблизился к двери.

— Так я пойду? — сказал он тихо.

Артем утвердительно кивнул ему головой и добро улыбнулся.

— Куда же ты, сват? — остановил Александра Николаевича Сергей Яковлевич. — Уж побудь до конца разговора.

— Да разговор-то неинтересный и никчемный. — Александр Николаевич вышел.

«Эх, кепку-то забыл», — спохватился он уже на улице, но возвращаться было нельзя. Там сейчас начнется разговор отца с дочерью, и пусть уж при нем один Артем присутствует. Александр Николаевич обошел угол дома. Вика все еще не отходила от окна. Лица ее не было видно, она отвернулась от подходившего свекра.

— Чего же ты молчишь, Виктория? — послышался из комнаты громкий, но уже совсем не уверенный голос Сергея Яковлевича.

Вика скрылась в комнате, и, проходя мимо окна, Александр Николаевич услышал, как она сказала:

— Ты будешь бриться, Артем? Ужинать пора. Я есть хочу.

Егор Федорович появился у Поройковых вскоре после разговора с Александром Николаевичем в саду. Первым делом он сообщал, что постоянный и бессрочный пропуск в завод дожидается уважаемого пенсионера у начальника охраны и его надо немедля получить; потом он дал Александру Николаевичу московскую газету с напечатанной в ней статьей Тихона Отнякина, сказал, что статья в самый «кон», попросил ее внимательно прочесть и обдумать выступление на партийном активе.

— Смотри, как раскомандовался, — нарочито недовольно сказал Александр Николаевич. — Ты, Егор, как партийное поручение даешь мне, вроде как я у тебя опять на учете состою.

На это Егор Федорович ответил не допускающим возражений тоном:

— С этим делом тоже не затягивай.

Он торопился и ушел.

Зовущим дыханием заводской жизни пахнуло от статьи Тихона Отнякина, как и от очерка Жени.

«Немного написал, а как наизнанку завод вывернул. Смело. И правильно», — поразмыслив над прочитанным, одобрил Александр Николаевич. Статья была, наверное, первым выстрелом того сражения, которое предугадывал Егор Кустов.

В день собрания партийного актива Александр Николаевич пришел в заводской агитпункт к назначенному часу. Егор Федорович встретил его у двери и будто для приличия поговорил с ним о том, о сем.

— А выступать, дядя Саша, будешь? — спросил он будто между прочим, продолжая высматривать среди входящих в зал людей коммунистов своей парторганизации и отмечая их в записной книжке.

— Так уж тебе и нужна моя речь. Куда уж мне. Сегодня и начальство все не успеет выговориться. — Александр Николаевич, увидев незанятым свое любимое место в шестом ряду у окна, пошел к нему вдоль стены. Он, бывало, шутил, что, глядя в окно, можно и скучных ораторов слушать.

Народ, как всегда, собрался минут десять спустя после назначенного срока. Дальше все пошло тоже по обычному ритуалу. Выбирали президиум и утверждали повестку дня. Александр Николаевич выискивал в зале знакомых, которых давно не видел. Все таким же благопристойным был Леонид Петрович Бутурлин с его интеллигентской бородкой. Мотя Корчагина перешептывалась с соседками и, как всегда, на лице ее было ожидание чего-то, что ее обязательно взвинтит, и она, хоть сама и не выступит, а будет бросать занозистые реплики; невозмутимо, засунув руки в карманы, сидел Гудилин, он уже был готов выслушать «критику в свой адрес» и позевывал, словно заранее высказывал свое отношение к этой критике. Сергей Соколов встретился взглядом с Александром Николаевичем и, многозначительно подмигнув ему, кивнул на сидевшего позади него черногривого Тихона Отнякина, автора статьи, так понравившейся Егору Кустову. «Вот сегодня вокруг чего разговор будет», — как будто это хотел сказать Соколов. «А ведь он — боец. Горяч. Глаза-то как угли, а, видно, умеет свой огонь внутри держать», — так определил Отнякина Александр Николаевич.

Докладчиком был первый секретарь райкома партии. Не так давно он работал на заводе диспетчером одного из цехов, а потом быстро стал выдвигаться, и в каких-нибудь три года стал руководителем организации крупнейшего индустриального района города. И его никто не считал выскочкой, он оказался энергичным и вдумчивым партийным работником. Он остался легко доступным человеком, не отгородился от народа звуконепроницаемыми дверями своего кабинета. «Этот от массы не оторвется», — отзывались о нем рабочие.

Говорил он о ходе выполнения решений Двадцатого съезда партии в районе. Доклад был в большей части призывным. Конечно, на предприятиях района имелись достижения, и немалые, но предстояла борьба за новые рубежи. Говоря же о заводских делах, докладчик как будто хитрил; он давал советы осмотреться, подумать, все ли благополучно на заводе, и не только в области производства, а и с внутрипартийной демократией, и в работе профсоюза. Можно было подумать: секретарь райкома пришел на собрание не столько учить других, сколько поучиться, как бы проникнуть в то новое, что рождается на заводе в связи с новыми задачами, вставшими перед всей страной.

Но можно было подумать и другое: докладчик завод-то знает, да не хочет о многом говорить, не хочет высказывать мнение райкома и тем снизить активность собрания.

И еще можно было думать, что он пока остерегается в выборе своих позиций насчет всего сказанного в статье Отнякина, которая, безусловно, была неприятна заводскому руководству.

Президиум чувствовал неопределенность доклада по отношению к заводским делам. Директор, положив перед собой руки — кулак на кулак, — хмуро поглядывал то на один край стола, то на другой и сидел недвижимо, уйдя в свои особые директорские мысли, которые владели им даже на этом собрании. Как всегда, в отличие от спокойно-властного директора, нервничал главный инженер, человек сухощавый и подвижной. Он то и дело нацеливался самопиской на раскрытый перед ним блокнот, но снова свинчивал ее, явно удивляясь гладкости доклада; главный инженер держался бдительно: ему предстояло отбиваться за дирекцию. Секретарь парткома почти не сводил глаз с докладчика и чего-то ждал от него. Похоже было, что он обижался на секретаря райкома за слишком уж бесстрастный доклад.

Выразив уверенность, что партийная организация завода сумеет возглавить борьбу подшипниковцев за выполнение плана шестой пятилетки, секретарь райкома закончил доклад.

За те минуты, пока председатель договаривался с собранием насчет того, чтобы вопросы задавать в письменном виде, главный инженер набрался решимости и первым попросил слова. По залу прошел шумок: обычно начальство приберегало себе выступление в прениях напоследок, и то, что главинж открывал прения, насторожило многих.