— Постой, постой. Какая это Томка, уж не та ли, которая к тебе приходила? — остановил Анатолия Дмитрий, вспомнив очень хорошенькую и очень вежливую девочку, приходившую к Поройковым. Анатолий тогда растолковывал ей задачи с мальчишеской напускной грубостью. — Ты несправедлив к ней.

Анатолий покраснел. Дмитрий дипломатично отошел к окну.

— Ах, да! Ты видел Томку! — после паузы саркастически заговорил Анатолий. — Идеал десятиклассницы! Она-то действительно бьет на золотую медаль и обязательно получит. А почему она ко мне пришла насчет алгебры? Пропорхала неделю по смотрам самодеятельности в белом фартучке. Подумай только: от нашего поселка до консерватории ездить каждый вечер! Она ездит, а мама ей фартуки стирает. А почему? Честь школы отстаивает. Для золотой медали это тоже нужно.

— Толька, ты критикан! Медали учреждены, видимо, для того, чтобы за них бороться. Тамара стремится с медалью окончить школу, и она молодец.

— Получить бы медаль так, чтобы и сам не заметил, как оказался достойным. Вот это да!

— Дуриком и даром?

— Нет! Так, как героями стали краснодонцы. У тебя тоже ордена! Ты о них больше всего думал, когда топил фашистов?

— Э, Тольян, ты вон о чем! Ты пока школьник — и все! А знаешь, сколько молодежи в этом году в вузы повалит?

— Знаю.

— Стало быть, надо нажать на эту самую эмоциональность. Ты сын старого рабочего, участника гражданской войны, у тебя брат погиб на фронте. Неужели тебе нечего писать в сочинениях?

Анатолий уперся ладонями в сиденье стула и, вскинув голову, вызывающе взглянул на Дмитрия.

— Митя, ты глупость говоришь: нажать на собственную эмоциональность. И вообще, ты случайно не сговаривался с нашей классной руководительницей?

— То есть?

— То есть я от нее то же самое слышу. — Анатолий вскочил и принялся ходить по комнате. — Да, то же самое! — выкрикнул он. — А я с ней не могу говорить серьезно. В прошлом году она говорила нам: будете плохо учиться — всю жизнь у станка простоите. Теперь перестроилась: призывает к физическому труду. И вообще у нас в школе поворот: политехнизация! Девчонки детекторные приемники из папковых ружейных гильз мастерят! — Анатолий остановился против Дмитрия, спиной к двери, и не видел, как в комнату вошел отец. — Я эти приемники делал, когда мне двенадцать лет было. А вот настоящего я делать не умею ничего…

— Попробуй поговори с ним, — сказал Александр Николаевич, подсаживаясь к столу. — Он личность уже вполне самостоятельная.

Анатолий сразу угас, торопливо собрал книги и тетради. Он всегда уединялся в маленькую комнату после пробуждения отца.

— Государство ему среднее образование дает, а он, видите ли, фордыбачит.

— Дает и никаких долговых обязательств с меня не берет, — сдержанно ответил отцу Анатолий, закрывая за собой дверь.

— Учиться трудно, а на заводе работать — это ему представляется вроде как наполовину сахар, наполовину мед, — Александр Николаевич кивнул головой на дверь.

— Учиться в самом деле трудно, — заметил Дмитрий, беря под защиту Анатолия.

— Не знаю. Сам я никаких академий, кроме палочной, не кончал, да и ту прошел еще до семнадцатого года. А вот как молодежь в наше время учится — вижу. Теперь их призывают к физическому труду. Это правильно: на заводе работать не позор. А ты мне вот что скажи: должна быть у парня гордость? Должен он, сын рабочего, поставить себе достойную цель — университет закончить? Должен он понимать, что трудовой народ воспитал собственную интеллигенцию и обязан постоянно думать о пополнении ее рядов?

— Он ее и пополнит: получит аттестат зрелости, станет работать и учиться.

— Знаем: работать, работая, учиться, а на самом деле только поработал, а тут военная служба катит в глаза, а после службы — жениться приспичит. Плечами пожимаешь? А ты ему старший брат.

Так обычно по утрам Дмитрий встречался с отцом, и всякий раз находился разговор. Александр Николаевич все еще как бы приглядывался к Дмитрию, а сам старался показать, что он еще бодр и полон сил. Поэтому он не вдруг заговорил с Дмитрием о заводе.

— Ну, а как приглянулся тебе наш богатырь? — все же спросил он как-то.

— Действительно богатырь. Аврал только надо великий устраивать на заводе.

Дмитрий высказал отцу то же самое, что и Жене.

— Ишь ты! Устарелого много. А завод — не корабль, его в док или на модернизацию не поставишь. Он без остановки день и ночь должен работать. Тесно у нас — верно, а какая причина? На старых площадях мы увеличивали производство подшипников. Вот и тесно у нас от станков. А станки — это сила завода.

— А сколько такие неуклюжие станки, как твои, берут сил? Легко ли тебе эти самые диски многопудовые ворочать? — прямо спросил Дмитрий.

— Не легко. Даже очень трудно. А что поделаешь? Автопогрузчик приспособить? Проехать ему негде. К каждому станку подъемные приспособления наделать или одно на все станки? Все громоздко получается, как ни думаем… А новые корпуса строим помаленьку. Скоро просторней заживем, легче будет, а пока… Пока вот они самые надежные, — Александр Николаевич выбросил перед собою свои сухие руки. — Все сделают.

— Ну хорошо. А условия труда? Возьми твой цех: грохот, гарь, вредная ведь работа-то?

— Понимаю. — Александр Николаевич посмотрел на сына так, словно хотел сказать: и что ты суешься со своим мнением в дело, от которого так далек. — Какой же завод может работать без шума, без неприятных запахов? Вредные работы у нас пока есть. На это тоже по известным причинам не обращали внимания, теперь мы вот требуем, понимаешь, требуем перевести наш цех на шестичасовой рабочий день. Наука, охрана труда за нас, и мы добьемся.

Подобные утренние разговоры прерывала Варвара Константиновна, подавая мужу завтрак.

Во время утренних споров можно было подумать, что отец еще и в самом деле крепок, а старость его свежая и деятельная. Но Александр Николаевич ел мало, а поев, как ни крепился, задремывал на диване, роняя книгу или газету из рук. Оправдываясь в этой своей слабости, он сетовал на затянувшийся якобы грипп.

Когда отец начинал дремать, Дмитрий уходил в кухню. На плите обычно уже готовился обед. Варвара Константиновна сидела на табуретке у окна с тряпкой и деревянной ложкой. В этот час она была разговорчива. О семейных делах Дмитрия ни мать, ни он сам даже и не заговаривали. Иногда Дмитрию хотелось спросить мать, какую же вину она подозревает за его женой, но он не осмеливался: спокойные беседы с матерью были большим наслаждением для него.

Однажды, войдя в кухню, Дмитрий сказал:

— И когда ты только успеваешь, мама! Вон уже все кипит у тебя. По-прежнему ты у нас боевая.

— Годы мои, Митенька, ушли боевой быть, а честней сказать, старость наступила… Да только у человека на каждую пору его жизни и дела, и заботы найдутся. — Варвара Константиновна поднялась с табуретки, наклоняясь над кастрюлей, сняла накипь. — А что это ты, Митя, вроде как подбадривать меня принялся? Может, жалеешь: думаешь, увязла мать на старости лет в домашних хлопотах, из кухни и жизни не видит?

— Угадала, мама.

— Когда в жизнь у тебя большие корни пущены, так по гроб будешь жить широко. — Варвара Константиновна посмотрела в окно. — Гляди, как тропки уже зазмеились: февраль он и есть февраль — кривые дороги.

За потными стеклами окна в свете хмурого утра уже виднелись сизовато-тусклые центральная котельная поселка с трубой, высившейся над редкой рощицей, недостроенная коробка бани и заводские корпуса. От шоссе ответвлялись тропки и терялись в сугробах; по тропкам пробирались пешеходы Даже по шоссе люди проходили по колено в нападавшем за ночь снегу.

— Из кухни мне тоже много видно, — снова заговорила мать. — Весной и летом ранним утром у нас тут хорошо.

Когда не спится, приду сюда с рассветом, распахну окошко и сижу. Воздух степной, легкий. Завод шумит ровно и негромко: звон цехов как будто так и остается висеть над ними — не летит дальше, словно пыль над дорогой на зорьке. И слышно, как на заводском дворе уставший за ночь паровоз не то вздохнет, не то хрипло свистнет. А потом воробьи заскачут по асфальту, а там и солнце плеснет по крышам, и уже пойдут люди… Я наше шоссе дорогой жизни называю. — Варвара Константиновна многозначительно взглянула на Дмитрия, так, словно, поведала о сделанном ею интересном открытии. — На моих глазах детвора вырастает. Летом, когда закончат школу, так тут на дороге самокатчиков, велосипедистов не счесть, а у котельной в волейбол и лапту играют, под окном в траве — малыши с куклами. Первого сентября здесь с утра как в большой праздник на центральном проспекте в городе. А перед этим все книжки, книжки несут. Тут и молодые парочки прогуливаются; потом, глядишь, молодожены идут и детскую колясочку толкают. Одних обнов сколько мимо провезут: кто шкаф новый, кто пианино или холодильник, а то иной уж на собственной машине катит. Говорю, дорога жизни. Года два назад один старик, тоже наш, московский, на пенсию ушел; все прогуливался по утрам. Осенью последний раз его видела. Мимо окна в гробу провезли. — Варвара Константиновна зачерпнула из кастрюли супу, попробовала, причмокивая, и, подумав, подсолила. — Так тебе, Митя, яблочника захотелось? — спросила она, заправляя суп рисом.