Как, где искать ей сына, Зинаида Федоровна не могла придумать. Да и не очень-то думала. Она почувствовала себя свободной от своего ребенка, рожденного ею в лихую годину.

Девушка-крепыш ей представлялась неунывающей и неутомимо деятельной, как птица; если этой девушке и Саше не суждено сегодня-завтра погибнуть в пути, то они скоро будут где-то под Вологдой в тепле и сытости, а Зинаиде Федоровне предстояло ехать и ехать…

И ехала она долго, страдая от холода и голода. Дорожные невзгоды быстро потушили в ней так и не разгоревшуюся искорку материнства.

Уже в глубоком тылу, работая в госпитале, Зинаида Федоровна даже среди жестоко искалеченных войной людей не встречала таких, кто бы не верил в победу над беспощадным и сильным врагом. Вскоре стало известно о разгроме фашистских войск под Москвой. Тут уж и Зинаида Федоровна увидела, что возможно возвращение былой жизни, что Дмитрию Александровичу тоже возможно остаться живым. А раз так, то и встреча с ним неизбежна; он найдет жену хотя бы через ее отца и мать.

Вскоре она получила письмо из Владивостока: родители спрашивали, почему она не пишет мужу. Вот тогда-то и сообщила она Дмитрию о мнимой смерти Саши. Поступить так было проще всего. Слишком жестокой оказалась бы для Дмитрия правда и совсем ненужной. Позже она поняла, что совершила почти преступление. Но поняла с холодным сердцем и сознательно отказалась от розысков сына; правда для нее стала страшнее ее мрачной тайны, ведомой только ей.

Когда они встретились и Дмитрий Александрович спросил жену, как же все-таки умер сын, она промолчала. Он решил, что ей очень тяжело вспоминать об этом. Да и самому ему нелегко было бы слушать подробности. Больше он ее не расспрашивал.

Со временем, особенно после того как родилась дочка Лида, боль отца, потерявшего сына, утихла. Зинаида Федоровна тоже понемногу обретала душевный покой. Мало ли что в войну было. Давно примирились с горем сироты и потерявшие детей отцы и матери. Забыли друг друга или снова сошлись и мирно живут изменившие в войну друг другу супруги. А Зинаида Федоровна была честна перед мужем. Да, она не сберегла сына. Зато она сама вернулась к семейной жизни, она снова мать и заботливая жена. Война многое списала, списала и грех Зинаиды Федоровны. В этом она убедила себя.

И все же страх нет-нет да и одолевал ее. Так было в недавнюю ее ссору с мужем, перед его отъездом в отпуск. Она вдруг подумала: «Если он узнает, он будет беспощаден».

Теперь он узнает, через день, через месяц, но обязательно узнает. Той женщине из сберкассы, единственной знавшей тайну, известно теперь имя, адрес. Она не отступится от нее. И Саша жив… Обязательно жив: если бы он умер, погиб, она вела бы себя по-другому. Что же теперь делать? Прежде всего не терять голову. А это значило не оставлять обычных дел, не выказывать ничем своего страха, своей вины, пусть тогда приходит та, она встретит холодный отпор: доказательств-то у нее нет.

А если что-нибудь выдаст Зинаиду Федоровну с головой, какой-нибудь пустяк? Тогда…

Сознаться самой? Ни в коем случае. Пусть приходит та, из сберкассы, можно будет обрадоваться, что сын нашелся. А смерть его она выдумала, щадя мужа. Но почему не сказала об этом сразу, как приехала, можно было бы начать поиски? Мало ли родителей и по сей день находят своих детей. Нет, не ладно и это.

Так раздумывала Зинаида Федоровна, занимаясь уборкой квартиры и готовя обед. И когда пришла из школы Лидочка, пришло и верное решение.

Накормив дочь, Зинаида Федоровна повела ее гулять. Они дошли до вокзала, где и была подана телеграмма во Владивосток. Эту депешу могла понять только родная мать. Зина просила родителей немедленно вытребовать ее по какому-либо необходимейшему случаю.

Уехать с Лидочкой в недосягаемую даль, быть может, надолго, возложив надежды на спасительное время, — так задумала Зинаида Федоровна.

Как истый военный, капитан первого ранга Поройков любил всякие воинские торжества и церемонии. В утро Первого мая, одетый во все новое и парадное, со всеми наградами на груди, он сидел в своей каюте в ожидании начала морского парада.

Когда в открытый иллюминатор с палубы его крейсера, с других стоявших на рейде кораблей донеслось медное пение горнов, возвещавших «большой сбор», Дмитрий Александрович мысленным взором увидел уже бегущего сломя голову рассыльного от вахтенного офицера. «Если он войдет на счет три, то парад пройдет благополучно, — загадал капитан первого ранга. — Раз, два, три!»

В дверь постучали, и появился матрос, свежий, бодрый, в наглаженном обмундировании, с белым чехлам на бескозырке, сверкающий бляхой ремня и золотой надписью на ленте: «Краснознаменный Балтийский флот».

— Товарищ капитан первого ранга! Через пять минут торжественный подъем флага, — доложил он.

Хотелось сделать что-то приятное молодцу-матросу, обласкать его, но Дмитрий Александрович ответил сухим «есть» и отпустил его. Потом неторопливо надел фуражку, поправил на груди перевернувшийся орден, осмотрел себя в зеркало и, натягивая на левую руку белую перчатку, вышел.

Утро было серенькое и мягкое, небо сплошь затянула непрочная, беловатая облачность, и солнце проглядывало сквозь нее неживое и водянистое; спокойная вода залива напоминала серую саржу; низкий берег казался однообразным, как затушеванным; корабли на обширном рейде выглядели сурово. Но было тепло, безветренно, и чувствовалось, что обязательно разъяснит, и от этого делалось легко и бодро.

Едва Дмитрий Александрович показался на верхней палубе, старший помощник нараспев прокричал команду «смирно» и, звонко щелкая подметками по тиковому настилу палубы, пошел навстречу командиру корабля. Он так энергично ставил ноги, что даже щеки его подрагивали при каждом шаге; остановившись, как вкопанный, чеканя каждое слово, старпом доложил, что экипаж крейсера для торжественного подъема флага выстроен.

Старший помощник капитан второго ранга Петр Сергеевич Платонов священнодействовал: его лицо выражало ревностное напряжение и даже испуг; будто он опасался, что вдруг какой-нибудь «компот» нарушит торжественную флотскую церемонию, и это ляжет пятном на честь корабля и на него лично.

Дмитрий Александрович поздоровался со старпомом за руку, и тот все с той же напряженностью, пропуская вперед себя командира, шагнул в сторону.

Дмитрий Александрович направился к выстроившимся у трапа офицерам, и за ним следом, все так же звонко отщелкивая шаги, последовал Платонов.

Начав с группы офицеров, командир корабля быстро по обоим бортам обошел крейсер кругом, здороваясь с личным составом боевых частей и служб, поздравляя моряков с первомайским праздником. Ему отвечали дружно и громко. И казалось, неоднократно повторенные сотнями матросских голосов «здравия желаем…» и «ура» рождались на его крейсере и уж потом откликались эхом на всех кораблях и замирали где-то в дали широкого рейда.

Дмитрий Александрович обходил безупречно выровненные шеренги. Линии белых бескозырок, синих воротников, надраенных до блеска блях ремней четко рисовались на фоне мягких, серых тонов, разлитых по рейду. Он всматривался в лица и видел в них ту общую наэлектризованность, которая бывает у стоящих в парадном строю людей. Он проходил вдоль строя, и головы поворачивались вслед за ним, как одна; все глаза, как единым взглядом, смотрели на него. Это было видимое однообразие людей в парадных шеренгах, всегда радующее истинно начальственный глаз.

И все же, несмотря на то, что все люди в эти торжественные минуты должны были, как один, делать только то, что определено уставом, все они для командира не были безликой массой. Люди стояли в строю, каждый по-разному ощущая себя и мысля. Даже старпом Платонов, следуя за командиром и старательно отбивая шаги, не только ходом церемонии был поглощен. Может, он сейчас досадовал, что уж который год служит в старпомах, и в торжествах всякий раз участвует лишь в роли сопровождающего начальство.